Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Иван заметил меня, поднялся с порога:

— Слушай, друг, сделай милость — надо четыре ямы вырыть под столбы — стайку будем расширять. Будь другом — помоги. Там и колышками размечено, где копать…

Я согласился.

Он, довольный, прикрыл дверцу юрты и направился пешком к центру колхоза, не по дороге, а напрямую. Я следил за ним. Он поднялся на сопочку, на самой макушке которой одиноко стоит похожий на сироту хайла-асан [25] Хайла-асан — безлистое низкорослое дерево. , и скрылся с другой стороны…

Я работал изо всех сил, но до сумерек успел выкопать только три ямки под столбы, а четвертую не закончил. Уставший, пришел домой. Слышу — кричит одна из доярок:

— Пьяный идет! Еле ноги держат!

Начался обычный бабский разговор. Выхожу на улицу. Да, идет Иван сильно пьяный. Качается из стороны в сторону. Подошел к женщинам — они убирали вокруг юрт и изб: ожидали приезда санитарной комиссии.

— Жены, мои жены! Все вы мои жены! У меня десять самых лучших жен! И все меня любят! И я всех! Только зачем у вас мужья? — Иван взял метлу у одной из них. — Вот как надо подметать, смотрите! — Он широко размахнулся, потерял равновесие, крутанулся и упал в заросли крапивы.

— Руки обожжет!

— Ожег уж, наверно! Поднимем!

— Опять без плотницких рук останемся! — закричали женщины и подбежали к нему.

— Красавицы мои! Все вы мой красавицы! — язык у него заплетался. Доярки подняли Ивана, отнесли в юрту, небрежно свалили на топчан.

«Почему бросаете человека! Эх вы! Вам же нужны его руки!» Зло меня взяло: «Я вам докажу!» Побежал я домой, потому что самое время пришло оправдать Ивана.

Давно уже в нашем доме стоял запах гниения. А вчера я нашел под божницей остатки мяса, того, что шабганса потеряла. Никому не сказал о своей находке, в землю ее зарыл. Догадался, что это кошка добралась до подвешенного на гвозде мяса и почти все съела, только кость осталась. Я пожалел кошку и промолчал — досталось бы ей. А теперь… «В следующий раз не посмеете клеветать на Ивана». Я отрыл вонючий кусок, взял его щипцами, высоко поднял над головой и побежал по дворам.

— Эй вы, люди! Смотрите, смотрите! Вот оно, мясо шабгансы! Наша кошка его украла! Иван не брал! Вранье это, вранье! Смотрите, смотрите!

Обежал все дворы нашей фермы, а потом показал шабгансе, рассказал ей про кошку. А она притворилась, что ни меня не видит, ни мяса — сразу шмыгнула в свою комнату…

Весь вечер я торжествовал победу: чувствовал себя справедливым верховным судьей. А утром, перед занятиями, зашел к Ивану в юрту. Он сидел, сморщив лицо, и держал обожженные крапивой руки в ведре с холодной водой.

«Это, наверно, не от крапивы морщится, а просто с похмелья голова болит», — подумал я.

— Вчера из аймачного центра фельдшер приехал. Прямо на самокатке. Всех школьников осмотреть. Может, еще не уехал совсем. Просить для вас лекарства? — произнес я серьезно и строго, стараясь правильно согласовывать русские слова. В этот момент вошла тетя Дулма с арсой [26] Арса — густая масса, сваренная из кислого молока. на деревянном блюде.

— Намажьте арсой. Боль снимает, — сказала она Ивану.

Иван вытащил из воды красные, опухшие руки, потряс ими в воздухе, протянул тете. Она обложила арсой обожженные места, вытащила из кармана тэрлика грязноватую марлю, обмотала эти нужные ферме рабочие руки. Конечно, боль сразу не могла утихнуть, но Иван повеселел, глаза его засветились радостью — наверно, от внимания, оказанного ему, а какими глазами тетя Дулма смотрела на него, — я за спиной стоял, не видел. Да уж, наверно, обычными своими, добрыми, радостными, счастливыми глазами. И мне стало легче, спокойнее за Ивана. Я пошел в школу.

С того дня тетя Дулма каждый вечер заходила в юрту к Ивану, чтобы свежей арсой лечить ему руки. Впрочем, если говорить честно, то и когда боли отошли и Иван спокойно работал, она все равно заходила в его юрту. Глаза Ивана — а они у него как голубое-голубое безоблачное небо — загорались ярким огнем. Она, конечно, замечала этот огонь и по-детски стеснительно улыбалась…

Разве кому-нибудь удастся сделать незаметно лишний шажок, когда вокруг столько женщин? Женщины, наверно, для того и созданы природой, чтобы увидеть, услышать и передать друг другу то, что абсолютно неизвестно и недоступно мужчинам. Думаете, они могли не заметить и не сосчитать, сколько раз Дулма зашла в юрту Ивана? Заметили и сосчитали. Совершенно точно и даже немного больше. И пошли разговоры, разговоры, разговоры… Колкие, осуждающие, по всему колхозу со скоростью забайкальского весеннего ветра. Только шабганса не знала об этом, но что-то заподозрила после того, как исчезли полуночные гости тети Дулмы. Она уж и доярок прощупывала, пыталась выведать о делах своей дочери. Но всегда встречала один протяжный ответ: «Не зна-аю!» И все-таки однажды чей-то рот разинулся, намекнул, что, дескать, будет у вас русский зять. Вот уж тут шабганса взбесилась, выскочила на улицу, увидела свою дочь у стайки и заверещала на всю ферму:

— Почему я тебя не задушила в зыбке?! Чем такую дочь иметь, лучше по миру бродить с клюкой и сумой! Он не нашей веры! Как ты посмела это сделать! Грех, грех на мою голову! Ой, спасите, люди добрые! — она свалилась на землю и стала биться в истерике.

К ней никто не подошел — было время обеда. И не только в этом дело: доярки злились, что она оклеветала безвинного Ивана — хорошего мужика и справного работника. Вот они и сидели в избах и юртах своих, попивали чаек и ждали, когда у нее слезы иссякнут. Но у шабгансы слез много было, долго они не кончались…

Наступил вечер. Я загнал в стайку последнего теленка — одноглазого. Он всегда где-нибудь блуждал, не мог найти дороги. Иду домой, и вдруг в углу высокой загородки шорохи и вздохи. Подкрался: Иван обнял Дулму и целует в губы. Я растерялся и полетел домой. «Почему он наклоняет ее голову набок и только тогда целует? A-а, это от привычки целовать русских женщин. У них нос-то далеко торчит. А если два длинных носа столкнутся, то губы друг друга не достанут. Но ведь у Дулмы нет такого носа, у нее, как у всех буряток, плоский. Ее нос не помешает целоваться прямо. Это Иван просто не обдумал». И мне стало почему-то смешно. Для подтверждения своей догадки я даже перебрал в памяти носы всех моих знакомых…

Вот и все, что я знаю о любовных делах Ивана и Дулмы. А моя мать, старая бурятка, по своему обыкновению постесняется рассказать своему сыну еще что-нибудь об их любви. Тут уж хоть лопни…

Прошел уже пятый намеченный мною срок завершения повести. Если мать узнает, что я не закончил повесть за пять сроков, не миновать выговора: сидишь в четырех стенах, пальцы грызешь — поехал бы да свиделся с ними — ведь оба живут и здравствуют. А если и найду какую-нибудь отговорку, еще хуже будет: намотает на пальцы мои седые волосы и будет дергать. Что ты с ней сделаешь? Мать она и есть мать. Единственный выход в таком случае — сидеть и терпеть.