Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Мать: Может, мне поговорить с ней?

Шабганса: И не думай. Лучше так: в божнице у меня топленое масло в пузыре, сто рублей денег, хадак [24] Хадак — широкая лента, вытканная буддийскими молитвами, подносится ламам. . Найду старичка какого-нибудь, с ним попытаюсь добраться до ламы. И тогда утрясется все! Точно знаю.

С пастбища пригнали коров, было слышно их мычание. Мать не кончила разговор, забрала ведра и ушла на вечернюю дойку. Шабганса осталась одна. «Так тебе и надо. Совсем бы тебя на земле одну оставить, чтоб не проклинала свою единственную дочь, свою кормилицу. Почему тетя Дулма никого не проклинает? Ее на любую ферму возьмут, она всюду хорошим работником будет!»

Я вышел из домика. Уставшая, измученная жаждой, тетя Дулма шла домой. Я не вытерпел:

— Тетя. Есть о чем поговорить.

— О чем же? Ну, говори, говори.

«Что же я делаю, вмешиваюсь в дела взрослых?!» Я даже подумал — не убежать ли? Но собрал все свое мужество — это всегда надо уметь делать, говорил нам учитель истории, — взял ее за рукав, повел в тень за домиком и передал весь разговор матери и шабгансы, слово в слово, точно так, как здесь его изложил… Тетя Дулма молча слушала. А глаза ее были по-прежнему добрыми и счастливыми. И она мне показалась очень большой женщиной, большой-большой, ну, прямо сказочной. Она росла в моих глазах все выше и выше. И я обиделся на всех, на всех, кто говорил плохое о ней. И мне хотелось всем им сказать такое:

«Жалсаб, шабганса (а еще матерью ее называешься!), мама, все бабы! Вы же сами не знаете, что тетя Дулма видит вас только красивыми и хорошими. Напрасно вы болтаете, унижаете ее — душа у нее не дрогнет, напрасно стараетесь! Никто ее не сумеет очернить. И не вмешивайтесь в ее дела. Вам не познать тайны этого большого сердца. Это вам не под силу. Никто из вас не слышал, что она говорила Жалсабу перед разводом. Шабганса, правда, слышала, но разве она видит что-нибудь в жизни, кроме крепкого чая и густого бульона? Тетя очень хочет ребеночка — хоть мальчика, хоть девочку. Пусть рожденного, пусть приемного. Ей сейчас очень нужен и муж и дети. Вам ли это понять? У вас у всех есть дети, по двое, по трое детей. А некоторые даже говорят: «Надоели мне эти дети!» Есть и такие, что кричат ребенку: «Замучил ты меня! Чтоб тебе провалиться!» Почему вы не отдадите в дети такого ребенка? Вы не знаете, как я мучаюсь за тетю Дулму! Сколько раз я видел сон: моя тетя Дулма качает ребенка. Поет колыбельную песню. Почему же мой сон не сбывается? У нее душа как безоблачное небо. Должно же в нем когда-то загореться солнце! Должно, должно! Будет у нее ребенок! Будет, будет! Это я вам говорю!»

Как и прежде несла свои воды речка Улаан-Ганга. Как и прежде уходили дни и ночи. Занятые работой по горло люди не заметили, как пришла осень. По пади начал разгуливать холодный ветер. Дойные гурты перекочевывали с пастбищ на зимовку. Доярки в свободные от обычных забот минуты обмазывали жидким навозом стайки и свои жилища. Пока земля не замерзла, все спешат вбивать колья, ставить столбы, где нужно. Ивану и вовсе не хватает времени: по приказу бригадира он переключился на ремонт стаек и загородей. Да и не только работники фермы — вся основная рабочая сила брошена на ремонт животноводческих помещений и жилья пастухов, доярок, чабанов. Как ни трудно с помещениями, все же колхозный скот не будет дрожать на снегу, да и люди не останутся под открытым небом. Только Иван не имел жилья — разве что его сарайчик из горбылей…

«Утеплю сарай, буду в нем жить и работать». Но и этот его план рушился: не хватало времени, чтобы приняться за работу. Ни ватная куртка, ни потник-матрац, ни старенькая доха, которую принесла ему Дулма, уже не спасали от холода. По утрам доярки видели, как Иван, скрючившись от холода, лежал на своем верстаке.

— Выносливый мужик! Ведь почти без горячей пищи работает! Да еще как работает!

— Если бы наши, буряты, работали, как он, давно бы подохли как мухи!

— Ему уж под пятьдесят. Жалко человека.

— Тесно у нас.

— А у нас еще теснее.

— Надо бы его куда-нибудь пристроить!

Шабганса, услышав эти разговоры, подошла к женщинам.

— Видит бог: пустите к себе — зарежет. Вещи все заберет и поминай, как звали. Ищи — свищи. Украл же мое мясо. Он, он украл. Точно знаю. Пусть председатель либо бригадир устраивают ему жилье. Найдут — уедет от нас. Все к лучшему!

Пугливые доярки долго толковали об этом, да так ничего и не решили.

А Иван тем временем сильно простудился: насморк, кашель — жалко смотреть. Узнал об этом бригадир, привез старую бурятскую войлочную юрту, сбросил с телеги:

— Бабы, а бабы! Поставьте плотнику юрту. Да поживее!

Пока женщины собирались, вытащил из кармана бумажку (тридцатку или сотенную — я не разглядел), передал Ивану, протянул ведомость. Иван расписался, бригадир уехал.

Доярки побросали свою работу, собрались юрту ставить. Иван взял край бокового войлочного намета и остановился — смотрит на женщин, ждет, пока подскажут, что дальше делать. Краснощекая подозвала его к себе, дала большой деревянный круг со множеством дырочек — не меньше сотни их. Потом поставила высокий табурет, велела Ивану взобраться на него и высоко держать круг. А доярки растянули шесть боковых решеток, поставили их вокруг Ивана — он стоит с поднятым колесом-кругом, — связали решетки веревочками, сплетенными из конского волоса. Потом взяли прямые строганые палки длиною примерно метра два и заостренными концами стали втыкать в дыры круга, что держал Иван, а противоположные концы палок вставили в специальные петли вверху боковых решеток. Каркас готов, Иван спрыгнул с табурета. Три доярки подняли боковые войлочные наметы, обтянули ими стенные решетки.

Двое мужчин — Иван и я, конечно, — вместе с двумя доярками отряхнули пыль и копоть с двух верхних войлочных наметов и накрыли ими юрту вверху, над решетками. Вот жилье и готово.

Доярки разошлись, а Иван быстро и ловко сложил в середине юрты небольшой очаг из целых кирпичей и обломков, которые удалось найти на ферме. Потом он вогнал в землю четыре толстых кола, доски настелил сверху — получился топчан. Положил душистого сена, накрыл мешковиной и края прибил гвоздями намертво. Толстое березовое бревно расколол вдоль и прибил в головах — подушка. А вечером затащил в юрту верстак и поставил в правой половине. Теперь ему никакие забайкальские трескучие морозы не страшны. Обрезков и стружек для печки полно! Никогда мне не забыть повеселевшие глаза Ивана, когда он осматривал свое новое жилье, свою мастерскую.

Следующий день выдался теплый и солнечный. После обеда, вернувшись из школы, направился я к Ивану. Он сразу и не заметил меня — сидел какой-то невеселый, погруженный в свои думы. А я стою возле и думаю: «Наверно, вечные воды Волги у него в крови. Воспоминания о родной великой реке не дают покоя его сердцу — потому и задумался, тоскует. Или огорчила его уродливость нового жилища — старенькой юрты? Не сравнить, конечно, с высокой русской избой. Или не с кем ему обмыть свое новоселье? Ведь деньги у него есть, бригадир привез».