Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Шабганса решительно направилась к сараю Ивана.

— Мама, подожди! — Дулма догоняла ее. Вдруг старуха повернулась, страшно сверкнула глазами и угрожающе подняла палку. У двери сарая Дулма ухватила все-таки ее за рукав, тянула, пыталась увести. Старуха кричала:

— Мясо! Мясо!

Это было одно из пяти-шести русских слов, которые она знала.

— Врет она, врет, Иван! Бредит, не слушай ее!

Дулма чуть не волокла старуху назад.

Иван вышел, удивленно посмотрел на шабгансу, потом добродушно улыбнулся:

— Мать, ты не кричи на меня. Я вам ничего плохого не сделал.

Шабганса продолжала орать. Тогда Иван, всем своим видом показывая, что ему некогда переругиваться с нею, у него полно дел, — взял в руку огромный свой топор. Шабганса прямо вся взвилась, с обреченным лицом она сделала несколько шагов вперед и закричала:

— На, заруби! Убей! Вор! Убийца!

Дулма чуть не оторвала рукав от тэрлика матери, тащила старуху домой, а та упиралась, кричала и плевалась, рвалась к Ивану, пыталась укусить руку дочери. Увидев, что Иван на эти крики обращает внимание не больше, чем на тележный скрип, Дулма отпустила старуху и ушла домой. Наконец, старуха устала, но отступила не сразу: отойдет немного, обернется — обругает, еще шаг — и опять ругань…

С того дня шабганса, как увидит Ивана или даже просто имя его услышит, так и начинает: ругается, плюется, сыплет проклятиями. Но Иван редко попадался ей на глаза, занят был очень: с приближением заморозков работы все прибавлялось. Дни и ночи приходили и уходили, не спрашивая его.

Целые дни не прекращается звон топора, стук молотка, свист рубанка, шепот коловорота в его сарайчике. Если же оттуда не доносились эти звуки — значит, Иван взялся за починку сбруи или паял посуду.

Сейчас могут спросить: зачем держать плотника на ферме?

По существу ни Жалсаб, ни Иван не были только плотниками. Они были и столярами, и шорниками, и жестянщиками — универсальными работниками, а их сарайчик превращался в маленький заводик. В год колхоз получал по лимиту два-три новых фургона, несколько молочных фляг, десяток ведер или другой посуды, несколько комплектов сбруи — но это не меняло общего положения, все делалось, шилось, паялось, чинилось своими, колхозными руками. И всю заботу об исправности оборудования молочнотоварной фермы нес сначала Жалсаб, а потом, по наследству, Иван.

Говорили, что Жалсаб работает в полеводческой бригаде, тоже в таком же сарайчике, но это был уже не «заводик», а целый «комбинат» — там трудилось три человека. Говорили еще, что он очень скучает по ферме.

И все-таки многих удивило, когда однажды Жалсаб приехал к нам. Ловко спрыгнул он с седла, на ходу крикнул «Мэндээ!» всем, кого увидел, заскочил в сарайчик. Как всегда, там работал Иван: визжала его пила. Я не посмел зайти к ним, но медленно и тихо прошел мимо сарая: они громко разговаривали, смеялись.

«Конечно, Жалсаб соскучился по Дулме, по ферме, по сарайчику своему. Сам ведь сколотил этот сарай, столько лет столярничал в нем, инструменты знакомые, запах стружек… Ему, конечно, трудно жить далеко от них… Если бы можно было, он бы, наверно, таскал этот сарайчик за собой, чтобы постоянно вдыхать запах ’сосновых стружек…»

Жалсаб вышел из сарая и направился в свое бывшее жилище. Я быстренько к себе домой.

Слышу радостное пищание шабгансы:

— Боже мой! Зятек! Насовсем приехал?

— Где Дулма? — спросил Жалсаб.

— Позвать?

— Не надо, я подожду.

Слышу: кто-то поднимается на наше скрипучее крылечко. Мать, наверно. Я, как горох от стенки, отскочил от перегородки, лежу кверху пузом на кровати, притворяюсь, что сплю. Верно, мама. Ходит по комнате, что-то переставляет, убирает. «Жалсаб, Жалсаб! Вернись к тете Дулме, пожалей меня… Чем кончится его приезд? Может, просто забыл что-нибудь из вещей? А может, успокоился, одумался, вернулся насовсем?» Сердце мое прыгало в груди, стучало так, что, казалось, мать слышит. Но ей некогда было интересоваться мною. В темном углу она долго искала и наконец нашла бутылку. Потом отправилась куда-то, наверно, к соседям взять взаймы два-три пальца керосина (тогда так измеряли у нас на ферме дефицитный керосин).

Я снова поднялся с постели, прильнул к самой большой дырочке в перегородке. Вижу половину лица тети Дулмы, а Жалсаба не вижу — должно быть, сидит в углу у стола. Но голос его хорошо слышу.

— Дулма, приехал я по делу. Надо поговорить.

— О чем говорить-то хочешь?

Жалсаб: Посоветоваться хочу. По привычке. Или напрасно приехал?

Дулма: Почему же? Останемся друзьями. Разве друзья не должны помогать друг другу? Я сама тебе говорила об этом. Или забыл?

Жалсаб: Нет, не забыл и не забуду. Тогда вот что: если ты не будешь против — у нас же законный брак, — то я женюсь. Не сразу, но надумал.

Шабганса: Жениться! Боже мой! (Шабганса с головой спряталась под меховое одеяло. Она всегда пряталась под одеяло с головой, когда сильно обижалась.)

Дулма: Слышала, говорили, что собираешься. Я очень рада. Это ничего, что она хроменькая. Женщина как женщина. На сколько она моложе тебя?

Жалсаб: На двенадцать.

Дулма: Ну что ж. Я понимаю, тебе хочется иметь детей. Мне — тоже. Человек не может без них. Женись, одинокому мужчине труднее, чем одинокой женщине. Торопись, жизнь проходит.

Жалсаб: Спасибо, Дулма.

Помолчали они немного. Потом опять Жалсаб заговорил:

— А ты как? О себе-то думала?

Дулма: Что я? Ты о себе думай.

Жалсаб(дрожащим голосом): Что же делать, Дулма? Что делать? Может, снова попробовать нам жить вместе? А потом, как судьба подскажет. Как думаешь?

В это время приоткрылось одеяло шабгансы, показалось ее морщинистое лицо.

Дулма(очень спокойно): Обо мне не беспокойся. Как решил — так и делай.

Шабганса: Ну и дура! Ну и дура бестолковая! Нашлась царевна, сходиться не хочет. И за что мне мука такая мученическая? (И снова залезла под одеяло, словно поклялась навеки не выходить оттуда.)

Увлеченный интересной сценой, я не заметил, как вернулась мать, зажгла свет, и в ее руках захрустели мои уши.

— Ты чего свой нос суешь, куда не следует? Как не стыдно подглядывать?

Она шептала это тихо, но зло, и ушам моим досталось. Я еле освободился от ее рук и улегся на постель…

Среди ночи просыпаюсь от громких разговоров за перегородкой. Уставшая за день мать крепко спит. Тихонько поднимаюсь с постели, нетерпеливо подхожу к дырочке. Вижу руки Жалсаба и Ивана со стаканами водки. Чокнулись с какими-то другими двумя стаканами. Быстренько перебежал к другой дырочке, пошире — тут я поработал ножичком. Еще двое мужчин. Один седой с короткими усами, а другой длинноволосый, давно не стриженный. Голова его, как чугунок, только опрокинутый дном вверх. Тетя Дулма тоже держит стакан водки. Жалсаб чуть сморщился, в три приема опростал стакан. Иван распрямился, повел плечами, запрокинул голову и, словно в стакане вода была, осушил его единым духом. Рукавом утер губы. Остальные пили морщась, медленно. Поговорили, снова выпили, потом запели. Буряты в песнях хвалили свои родные степи и горы, единственных на свете быстрых, как ветер, коней. Пели то грустно, то гордо, теряя такт, вразнобой. А Иван пел все те же песни о Волге-реке, о родных краях с березовыми рощами. До сих пор помню: