Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— Уехал, уехал зятек мой! О горе мне, горе! Зачем ты покинул нас, зятек ты мой добрый! — Старуха свалилась на землю, ревела, била ногами по земле, как капризный ребенок.

А над высоким бугром вилась столбом дорожная пыль. Тетя Дулма смотрела на нее, а потом что-то тихо прошептала. Наверное, пожелала ему еще раз: «Будь счастлив!»

Ошибается, оказывается, сердце. Обманывали меня песни их жизни, а мое сердце пело песни напрасно. Не знало оно, что сердца Жалсаба и Дулмы давно уже бились вразнобой. Неужели бывает так, что песни души обманывают?

Без басистого голоса Жалсаба наша ферма стала жалкой, писклявой — только и слышались голоса женщин и детей. Казалась мне она теперь сараем без столбов. К тому же была горячая пора сеноуборки, и мужчины возвращались домой поздней ночью, а уезжали на работу чуть свет, — их и не услышишь. А быки словно узнали, что на ферме нет плотника — срывали жерди, выворачивали колья загородок. Одна за другой ломались телеги, на которых возили фляги с молоком с отдаленных гуртов, с нагульных пастбищ. Доярки не только доили коров, но и сами по очереди пасли их, косили вручную сено на ближних покосах, и каждый день, как нарочно, у них ломались грабли и косы — все к одному.

— Почини колесо, ты ведь мужчина, — сказала мне мать. — Не на чем возить дрова и воду.

Начался ремонт колеса. Я бил молотком по спицам, которые выскочили из гнезда. Полдня провозился — колесо развалилось. Словом, ферма осталась без транспорта. С нагульных гуртов молоко возили на быках без телеги: положут на спину быка потник, свяжут две фляги и перекинут через спину.

Так жили мы без плотника до осени. Утрами уже по пади Улаан-Ганги начал гулять ветерок с прохладцей, а мы все ждали плотника, но увы!

В середине сентября приехал бригадир МТФ вместе с бородатым русским мужиком, и тот мужик остался у нас. Новый плотник весь первый день потратил на расточку и наладку инструмента, который был изрядно попорчен женщинами и детьми. Появление русского на нашей ферме сильно заинтересовало меня, и, чего греха таить, я следил за каждым его шагом.

Он подошел к сломанным телегам, долго чесал затылок. Потом сбросил ватную куртку, взял из ящика свой огромный топор (у бурят были маленькие топорики кузнечной работы), подошел к березовому сучковатому кряжу, пролежавшему лет пять-шесть, и только щепки в небо полетели. Хотя я и догадался, что он хочет сделать новую ступицу для разобранного мною колеса, но все же немного еще покрутился вокруг, а потом пошел домой. И поздно вечером, когда я уже лежал под меховым одеялом, и рано утром, едва проснувшись, слышал я неумолкаемый звон его плотницкого топора. С того дня Иван (он ткнул себя пальцем в грудь и сказал; «Я — Иван!») не выпускал инструмента из рук, варил себе еду на железной печке в столярном сарайчике, спал на верстаке, расстелив свою ватную куртку.

Большинство доярок совсем не умели говорить по-русски. Приносили свои сломанные грабли или деревянные дырявые кадушечки, тыкали пальцем в поломанные места, объясняли по-своему, по-бурятски. Как только Иван понимающе кивал головой, они вылетали из сарая, словно спасаясь от лап медведя. Но и те, кто мало-мало толковали по-русски, подолгу не разговаривали с ним, уходили, не задерживаясь.

И бригадир тоже долго не задерживался. Интересный был человек, этот бригадир. Он и с другими не засиживался за разговорами. Обремененный бесконечными мелкими хлопотами, весь в поту, он вечно куда-то спешил. Иногда и сам не знал — куда. Обычно он подъезжал к двери сарая, сваливал с телеги сбруи, грабли, ведра, колеса и кричал:

— Иван, срочно! Чтоб все было готово завтра утром! — и сразу с места в карьер пускал коня.

С местными русскими — их было в колхозе человек пять, — с их семьями, женами и детьми, особенно с учителями и девушкой-фельдшером, дружили все колхозники. Но от Ивана почему-то старались держаться подальше. Может, просто сам он был слишком замкнут и молчалив? Пожалуй, да. Иван часто тосковал по родным местам. Растянется, бывало, на верстаке и затянет: «Волга матушка-река»… Пел и другие протяжные русские песни. Они тоже были грустными. Я представлял его лежащим на дне лодки вверх животом, над огромной рекой голубое небо, и он долго смотрит в него, покачиваясь на волнах. Я завидовал ему. Мне хотелось лежать с ним рядом, плыть по волнам, смотреть в голубое безоблачное небо…

«Откуда же он приехал? — гадали доярки. — И зачем? За длинным рублем? Так на ферме Улаан-Ганги длинные рубли не водятся. Может, просто захотел сменить волжский воздух на забайкальский? И почему лицо у него измученное, невеселое? Одет небогато. Да и не похож на местных русских, совсем другой».

А когда женщины не нашли причины его появления у нас, стали строить новые предположения: «Наверно, из тюрьмы. Стыдно стало домой возвращаться, вот и подался к нам». К тому же, когда доярки все-таки спросили, что потянуло его на отдаленную ферму в бурятской степи, Иван нерешительно ответил:

— Как сказать? Даже сам не знаю… — и добавил: — В жизни не думал, что окажусь здесь. Хотел ехать до конца сибирской дороги, до самого моря. Сам не знаю, почему сошел в Верхнеудинске. Хотел посмотреть бурятские степи, слез, да и пошел пешком…

Он тяжело вздыхал и замолкал.

«Вор или убийца», — пошел среди баб слушок. Они стали на ночь запирать двери изнутри на кол, многие прибили крюки, хотя испокон веков ни крючков не имели, ни замков на амбарах.

— Зачем привезли к нам бродягу?.. — кричали доярки председателю, а он отвечал возмущенно:

— Рабочих рук не хватает — знаете вы это? Знаете. Руки у него есть? Сильные руки! На ногах ходит? Ходит! Работает? Чего вам еще надо? Пришел человек, работу попросил, я его к вам и послал. Когда мне разбирать, кто он да откуда. Совершит преступление — будет отвечать. Понятно? Сами просили плотника — что же, я свою тень должен был вам послать?! — свою речь председатель завершал на повышенном тоне.

Буряты говорят: в какую сторону съедет седло, в ту и седок упадет. Случилось так, что седло Ивана как раз и наклонилось в ту сторону, о которой шла молва.

Тетя Дулма еле выпросила у кладовщика килограмм мяса для шабгансы. Старуха не могла жить без хорошего мясного бульона. Вечером после ужина Дулма повесила оставшийся кусок на гвоздь с теневой стороны домика. А утром мяса не оказалось на месте. На крики и вопли старухи сбежались женщины:

— Собака не достанет, хоть как прыгни!

— Уже ничего нельзя оставить без присмотра!

— В Улаан-Ганге не было воровства!

— Сообщить в милицию!

— Милиция не найдет! Пусть даже живот ему распорет, там уже мяса не будет, — съехидничала одна.

— Нет моего мяса! — злобно визжала шабганса. — Никто из наших не тронет чужого! Это все он, бродяга, украл. Точно знаю! Скоро он всех телят перережет и съест, вот увидите! Гнать его надо! В три шеи гнать!