Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Пел он громко, во всю мощь своей распахнутой волосатой груди, пел так, словно боялся, что голоса четырех бурят заглушат его песню.

Под это шумное пение я задремал, но потом проснулся от громких криков.

— Почему оскорбляешь женщину? Я могу трехэтажным матом покрыть десяток таких дохляков, как ты! Но я при женщине не даю волю словам!

Вижу в дырочку огромный багровый кулак Ивана.

— Блудный мангут [20] Мангут — оскорбительное название русского. , не твое дело! Откуда пришел, туда и катись! — шипел седой бурят.

— Из какого дома человека гонишь? Из своего, что ли? Заткнись, пока самого не вышибли! — сердито и твердо сказал Жалсаб.

— Не твое дело! Дом не твой, сам ушел. Колхозный это дом, понял! Все здесь артельное! — завизжал тот, с головой горшком.

— Убирайтесь!

— Сам убирайся!

— Ом-маани-пад-мэй-хум [21] Ом-маани-пад-мэй-хум — слова молитвы. ! Ом-маани… — запричитала под одеялом шабганса.

— А ну кончайте!

Иван сильными, жилистыми ручищами держит седого и горшкообразного за плечи, а те рвутся в драку, да только короткими ручками не могут достать.

— Хватит! Кончайте! — терпеливо повторяет Иван. — Или пеняйте тогда на себя.

Но они не унимаются.

Седой вывернулся и задел кулаком Ивана по лицу. Жалсаб вскочил:

— Перестаньте! Голову размозжу!

— Спокойно, Жалсаб! Я их сам проучу! — и сразу все трое исчезли из моего объектива — дырочки. Раздался треск двери. Потом я снова увидел Ивана.

— Так им и надо. Не будут ругаться при женщине! — сказал Жалсаб.

— Тоже мне — вояки! Полетели, как мешки с шерстью.

До рассвета тихо пели они втроем. Жалсаб упрекал Дулму, что она связалась с этими непутевыми. Горшкоголовый — всем известный лодырь и пьяница. А тот, седой, — семейный, третий раз женат. Дойдет до его жены — синяков не оберешься. А тетя Дулма, красная, как печка, не оправдывалась, а только кивала головой и горько вздыхала…

Потом вечером услышал я разговор доярок, что выгребали навоз в стайке. Я совсем близко подошел, а они не слышали, склоняли во всю имя моей прекрасной тети Дулмы.

— Просто Жалсаб крепко держал ее в руках. Кто же знал, что она такая потаскуха.

— Неправда это. Я ее хорошо знаю.

Жалма, та, которую тетя Дулма уличила в обмане с разбавленным молоком, больше всех злорадствовала, хихикала, хлопала ладонями по коленям.

— Днем работы по горло. Двадцать коров по три раза в день доит, а ночью еще с двумя сразу… хи-хи-хи… Одного ей мало… Да еще этот русский. Да еще Жалсаб к ней приехал… Хи-хи-хи…

— И как она русского приворожила? Он же в отцы ей годится. Боже мой, узнает шабганса, огреет головешкой по голове.

— Не верю и все тут. Вы же не знаете, что у нее на душе. Не такая она. Зачем говорить худое о человеке? Мы еще сами не знаем, что нас ждет впереди.

Это упрекала их краснощекая. Так звали одну пожилую доярку — у нее вся правая щека была покрыта красным родимым пятном. Она сплюнула горящую цигарку на землю, затоптала и пошла домой. Те двое отправились за ней.

Стою как оплеванный, обнимаю угловой столб стайки. Злость распирает: «Возьму вот жидкого навозу и в спину вам, в спину!» И зубы скрипят, словно песок в рот попал. Бросился за ними вдогонку, набрал жидкого навоза в руки. Впереди в сумерках три темные фигуры. В середине Жалма. Темно уже, откуда им будет разглядеть, кто их в навозе вывозил. Замахнулся было, да рука опустилась, точно плетка. «Ну подождите, я вам еще отплачу, я этого так не оставлю!» Жидкий навоз потек между пальцами на землю. Стою, весь трясусь. Долго потом обтирал руки о высокую траву.

Несколько дней потом не мог я смотреть в глаза дояркам. Попросят меня пригнать телят к стайке, а у меня ноги не идут. Хожу, как разбитый, жалко тетю Дулму. Мать приметила что-то, спрашивать стала: «Ты что? Опять по сараям лазал? С крыши упал?» Не добившись ответа, стала гладить меня по голове, надеясь, что пожалуюсь на ушиб. Теплые мамины руки отогревали мое сердце, но в то же время я твердо помнил, что за подслушанные разговоры взрослых мне крепко попадет, и держал язык за зубами. Мама так ничего и не узнала.

Однажды она даже спросила о том, чего никогда не говорила: «Дети дразнят, что у тебя нет папы? Да?» Я только отрицательно покачал головой. Но еще несколько дней хитрая мама особенно сильно заигрывала со мной, тыкала пальцем в живот и бока, хлопала по спине — пыталась найти больное место. «Нет, мама, нет, ничего я тебе не скажу». А мне становилось еще тяжелее, болела голова, сон потерял.

Как-то ночью услышал, шепчутся тетя Дулма и тот самый седой мужик, которого выставил Иван. А на следующую ночь другой мужской голос, кажется, горшкоголового. А его конь, привязанный за стеной, топал копытами, звенел уздечкой. «Неужели моя тетя проводит ночи с двумя разными мужчинами? Самая хорошая женщина! Что с нею случилось?» Мне и жалко было ее и обидно — даже слезы навертывались на глаза.

Мать стала коситься на нее, на тетю Дулму. Однажды, когда тетя ушла пасти телят, мать зашла к ним, заговорила с шабгансой.

— Дулма совсем распустилась, что ли? — начала мать.

— Не говори. И меня не стесняется.

Мать: Неужели всю жизнь думает так?

Шабганса: Бог знает.

Мать: Вся ферма говорит, Жалма особенно. Ведь ее лишили звания стахановки. Говорят, Жалма ездила ночью на станцию Гангта, просила цыганку заколдовать Дулму. С этим шутки плохи. Смотрите.

Шабганса: Нас, буддистов, колдовство не берет. Лусад или Сабдак [22] Сабдак — бог земли. наказали ее. И Жалсаб тоже наказан, потому их семейный очаг и развалился. Что делать? Теперь нет ни дацанов, ни лам. Дни и ночи напролет молюсь богу. Спаси их грешные души, всемогущий Арья-Баала [23] Арья-Баала — бог, спасающий от несчастья и внезапной смерти. !

Мать: Говорят, Жалсаб недавно был у вас. Если бы сошлись, все уладилось бы. Вы им говорили об этом?

Шабганса: Все напрасно! И Жалсаб сильно изменился. А Дулме что ни говори, — только улыбается. Ничего не понимаю. С ума, что ли, тронулась?

Мать: Может быть, врачу ее показать?

Шабганса: Что ты, нельзя! Злое заклятье Лусада и Сабдака, кроме ламы, никто не снимет. Говорят, за Яблоновым хребтом по аилам ездит незрячий лама. Тайком. Надо с ним встретиться, пусть прочтет молитву Лусаду и Сабдаку. Тогда изменился бы характер дочки, точно знаю. Но как добраться до ламы? Была бы я помоложе.

Мать: Я давно заметила, что с Дулмой неладно. А она слишком спокойна, словно так и надо. Задумалась хотя бы, что люди скажут. Не думает.

Шабганса: Сердца у нее нет, что ли? Смеется, улыбается как ни в чем не бывало. Раньше веселилась — понятно. А теперь? Чему радуется? Я же говорю, нашло на нее злое действие проклятья. Точно знаю.