Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Я решил наметить еще один, шестой срок — пусть даже поплачусь за это своей сединой, — и поехать к ним, увидеть Ивана и Дулму. Не так уж и далеко до них: полдня качаться в вагоне да часа два трястись в автобусе. Опять загвоздка: мать оставить нельзя, с собою надо брать. Знаете, какая она: лет десять прошло, а все не может привыкнуть к городской жизни. Она за свою Улаан-Гангу держалась до тех пор, пока уже ведра воды поднять не могла, полена расколоть. А первые два года жизни в городе воду из крана считала ржавой, за столом без конца ругала городское молоко и в очереди наотрез отказывалась стоять. И еще: когда видела улицы, заполненные людской толпой, всегда спрашивала:

— Неужели все эти бездельники где-нибудь работают?

Впрочем, она и сейчас не уверена, что все горожане заняты работой на предприятиях и в учреждениях. И дня не проходит, чтобы она не вспомнила свой родной улус.

— Помру — отвезешь мой гроб в Улаан-Гангу, хочу лежать в родной земле.

Об этом она не забывает напоминать почти каждый день…

Намеченное для отъезда утро выдалось пасмурным. Дождя не было, но неудержимо клонило ко сну, хоть обратно в кровать полезай. Ночью мама плохо спала — ревматизм замучил. Она подозвала меня к себе:

— Видно, не перенесу я дороги. Поезжай сам.

Она натирала колено мазью, пахнущей сосновой смолой, и морщилась во все свои тридцать три морщины. Я не дал ей опомниться и передумать: быстренько собрался и через три минуты уже стоял на пороге.

— Ну, я поехал, мама. Будущим летом всей семьей отправимся в Улаан-Гангу. Счастливо оставаться! — мне показалось, что в лице ее притаилась обида. Ну, ничего, не маленькая, не заплачет. Скорее исчезнуть!

И в вагоне, и в автобусе беспокойные мысли о матери, о ее больных ногах не давали мне покоя. На какой еще курорт отвезти бы ее? К какому врачу сводить? Уж десять лет вожу я ее по грязелечебницам, больницам, курортам, даже по диким аршанам [27] Аршан — источник целебной воды, где лечились и лечатся буряты. Своеобразные народные курорты, где живут в палатках. . Приходилось иногда таскать ее на своей спине, как носят детей, по различным скалистым местам. И никаких ощутимых результатов. Уж сколько было перепалок с женою из-за напрасно растраченных денег! А что делать? Ведь мать у меня одна! Все равно не остановлюсь на полдороге, если даже жена будет упрекать: «Так и помрет она у тебя на спине». Ну, что ж, на то она мать, а я ее сын! Если нет другого выхода, я готов и на шее ее носить. Любая мать имеет право на это.

По дороге я вспомнил, как недавно сказал жене: «Моя мать никогда не ходила в туфлях по асфальту. У нее не было такого количества разной обуви, нечего было выбирать по сезону. Сама ночами себе шила обувь. А стоило зайти в телятник — промокали ноги насквозь. Могут ли быть здоровыми ноги женщины, если она чуть ли не всю жизнь ходила босиком и в грязь, и в утреннюю росу, и в дождь? Спасибо, что еще вынослива, хоть и хромает, а все сама ходит!» Вспомнилось и еще несколько сцен, когда я «насмерть» защищал мать. Но упреки, жены не кончались, да и в чем-то она была по-своему права. Конечно, и ее, и детей, всю семью этими затратами на безрезультатное лечение матери я ставил в очень тяжелое положение.

Улаан-Ганга. Я сошел с автобуса прямо на большой дороге, проходящей мимо фермы. Ищу глазами домик, где мы с тетей Дулмой жили вместе. Только не сыскать его среди типовых коровников, красивых домов и ветвистых деревьев. Потом увидел самый высокий дом на ферме — Болдан Фролов описал его приметы: пять окон с зелеными ставнями на солнечной стороне. Пошел к этому дому. Вдруг на небольшом домике вижу вывеску: «Контора фермы № 1». И сразу же узнал нашу избу. «Неужели она была такой низенькой?» Как будто уменьшилась раза в два-три. Двери и крыша новые, сложены кирпичные трубы вместо дырявых ведер. С северной стороны бревна давно сгнили. Образовались пустоты, они заросли лишайником — словом, хоть в шелка ее оберни, все равно не скроешь дряхлость. Обошел я домик вокруг несколько раз, остановился перед дверью с висячим замком, шляпу снял. Грустно, очень грустно мне стало, но и приятно, что уцелел домишко до сих пор. «Вот он, домик, очаг детских радостей. Отсюда уехал учиться, отсюда ушел Жалсаб, здесь родилась любовь Ивана и Дулмы. В этом домике скончалась шабганса. Отсюда не хотела уезжать моя мама. А потом вдруг словно отпустил он ее, сразу переехала в город, я даже не успел за нею приехать. В этих четырех стенах прошли и самые светлые, и самые трудные дни нашей жизни».

Думы, думы… Они не покидали меня, пока не вошел на светлую террасу восьмиоконного дома Ивана Фролова. Я словно очнулся, забыл даже постучать, влетел в комнату:

— Здравствуйте!

Старик долго смотрел на меня — узнал! Поднялся с плетеного кресла, как медведище, обхватил огромными руками, гладил по спине, крепко целовал. Я еле живым ушел из его объятий.

— А где тетя Дулма?

— К сыну поехала. Писал, просил обоих нас приехать. Жениться надумал, с девушкой познакомить хочет, о свадьбе договориться. Ну, да Дулма там сама управится — за хозяйством кому-то надо приглядывать. Ты по дороге с ней, наверно, разминулся.

Годы сделали свое дело. Старик сгорбился, морщин на лице не счесть, голова белая. Он заварил густой зеленый чай, нарезал большой каравай, поставил полную тарелку мяса. Угощает меня, а сам ест очень медленно: тоже годы оставили свои отметины — маловато зубов теперь у Ивана. Распечатал поллитровку, потом — вторую… Ну, вы помните? Пил он, как и прежде: откинет голову назад, полный стакан опростает одним духом и губы рукавом утрет. Закусок полон стол, а велика сила привычки — непременно надо рукавом губы утереть. Захмелели мы оба, до полуночи разговор шел…

Постараюсь передать основное из его рассказа, самое важное, наиболее яркие эпизоды. Может, и будут какие неточности, ну да Иван Петрович человек не мелочный, понимающий, не обидится, надеюсь, на мои упражнения в области художественной литературы.

…— Далече там, за Волгой-рекой, деревушка есть. Березовка называется. Там и рос я… Девушка была у меня ладная… — старик замолчал, углубился в минувшее. — Кого винить — не знаю. Сам, видно, виноват во всем…

Мужик я дюжий был. Парни три мешка мне на спину наваливали — а все ничего, нес и на телегу ложил. А мешки с зерном — это тебе не фунт. Дурачина был, не понимал, да и дружки подзадоривали. Они, чертяки, знали, что хвастлив я, гонорист, все я да я: я могу, я силен, я вас всех горкой сложу…

Ну и слава обо мне шла. Говорили да приговаривали сверх всякой меры. Дескать, Иван Фролов три мешка соли протащил на себе до деревни двадцать верст. Дорого мне эта слава обошлась. Надорвался-таки. Занемог, пошел в Самарскую губернскую больницу. Два месяца пролежал, денег не достало — вернулся в деревню. Хорошо еще ходить мог. Только девушку мою просватали за другого. Красавица она была, ну и высмотрел ее сынок хозяина, на которого мы спину гнули. Родители и позарились на богатство. Вот и остался я и без силы своей, и без суженой. Работал какое время по найму, а горько было: все в деревне и славу мою напоминало, и ее, значит. У нас в деревне говорили: «Неча торчать на пепелище, на новом месте строиться надо». Братья у меня были и сестры, так что надежа была, что мать-отца они не оставят. Вот ночью я и махнул из дому. Поплыл вверх по Волге, помощником кочегара на пароход устроился. Лопата, уголь да огонь.