Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Все лето ишачил, подкопил деньжонок малость да и махнул в Сибирь. На Дальний Восток, тоись к морю. Ну, да ладно. Иркутск проехал, а тут Байкал. Красотища такая, глаз не отвести! Воздух — пить можно. Не удержался — сошел в Верхнеудинске. Посмотрел — ни город, ни деревня. Не понравилось. Уехать — ан денег-то и на пропитание нет. Билет пропал. Ну, ладно. Через деревянный мост перешел за Уду-реку, стою на дороге — куда идти? Пойду-ка, думаю, в ближнее село, поживу маленько, поработаю. На селе рабочие руки завсегда нужны. Смотрю, из города старик бурят едет. Попросил подвезти, последний полтинник ему сую, а не берет, головой качает: «У нас, грит, с путников платы не берут. Другое дело, ежели нойона [28] Нойон — чиновник. куда подальше везти закажут. А по нашему обычаю любого путника накормить положено и ночлег дать». По-русски едва лопочет, а все понять можно. Ладно. Пусть везет, куды довезет. Может, тот полтинник счастливый. Полдня ехали, потом старик юрту свою показал. Торчит одна посреди сопок. Поблагодарил я его, сошел с телеги и потопал по той же дороге дальше. До заката шел, обе ноги обмозолил. В сумерки уже догоняет меня пароконная повозка. Сидят на ней русские мужики, с бородами все до единого. Узнали, что я из России, примолкли, потом уже осторожно выспрашивать стали, что да как, да откудова, да зачем тут.

В полночь доехали до села. Столбово называется. Слез я с телеги, отдал вознице свой полтинник. Они дальше поехали, а я тут остался. Уж не знаю, счастье иль несчастье привело меня в эту деревушку, а только остался я там. Батрачил какое-то время, потом слух дошел — царя скинули. Без него, значит, управляться будем. Ну, что там Керенский или еще кто — этого мы не знали тогда, потом уж я просветился. А вот рублишки такие жалкенькие пошли — керенки, — это знали. Я тогда не шибко грамотный был: кто большевики, кто меньшевики — не разбирал. Только слово «большевики» по сердцу пришлось: я и сам ведь не маленький. Потом Советы объявились. Это тоже по нраву было: советоваться, значит, будут. Вот тут и пошло: землю делить стали и мне две десятины пашни да пять луга присоветовали. У меня-то ни кола ни двора не было. Я уж совсем в силе себя вообразил: работать, мол, буду, женюсь, совсем по-людски заживу. Да вот тебе шиш! Война началась. Опять же, потом я уже узнал, что она гражданской называется. А тогда — бандитством считали. Земля тебе есть, живи, работай — нет, полезли! То колчаковцы, как бандюги последние, а то Семенов — это уж и впрямь шайка: какому ж доброму человеку в башку придет атаманом себя называть? Тут я на что темный, а и то разобрался что к чему — в партизаны подался к Нестору Иванычу Калан-да-ра-швили. Вот. Ну, фамилию-то его грузинскую враз не выговоришь, мы его «Дедом» звали. Отчаянной души человек! Ты вот писатель, а скажу тебе честно: вот про кого писать надо. Я, жаль, малограмотный, а то написал бы. Надумаешь если — я тебе нарасскажу столько — бери, не жалко.

Ну, ладно. Два года отпартизанил, а потом — обратно, в Столбово. Уж не знаю, чего потянуло… Да нет, врешь, знаю. Землю мне там дали, присоветовали. Мне ведь впервой на своей потеть довелось. Да тоже не мед оказалось: землица есть, да ее носом пахать не будешь. Лошаденку надо бы, плужок и жить где-то — крыша сама не растет. Мыкался, тыкался — женился. На местной, на семейской девушке. Да какое женился — в зятья пошел. Сын родился… Ладно. В тридцатом году в артель хотел податься, да ейные родители против — и все тут. А хозяйство у них справное было, меня потому и в зятья приняли, что работать я горазд был, а нанимать тогда нельзя было, прижимали их. Ну, а потом я узнал, что они против колхоза всякое замышляли, подкулачники, одним словом. Когда они колхозный амбар с семенным зерном подпалить надумали, тут уж я сбежал. Лесом, лесом — к утру в ГПУ пришел. Взяли их, да не всех. Житья мне не стало. Самогонкой подпоили и с ножами, с топорами — за мной. Убег я. Опять лесом, лесом, а потом по дороге — приехал в Верхнеудинск. Устроился трубочистом в коммунхозе. Так в саже да грязи еще сколько-то годков пробежало.

А с женою моей на разрыв пошло. Изменником она меня считала веры христианской. Писал я ей, да не ответила она. За отца да брата, что из-за меня арестованы были, тоже не прощала. А я писал из Верхнеудинска, из Улаан-Ганги. Ничего, ни слова. Ладно.

Ну, а что женюсь еще раз, да на бурятке — это мне и в голову не входило. А вот, поди ж ты, судьбы своей не минешь. Да, видно, от теплой души не уйти, от хорошего человека, который без хитрости да без выгоды к тебе сердцем прилепится. Конечно, видел я, что Дулма с жалостью да с добротой на меня смотрит, когда я и больной ходил, и голодный, и холодный. Нам, мужикам, от бабьей жалости только теплей становится. А она ведь как: меховые рукавицы сшила — принесла. Шмат сала на поджарку — опять мне. Последним куском поделится. И все в утайку от матери. А время-то такое, что только ремень затягивали. Не куски те полонили меня — доброта ее, душевность да простота. Не умела она холодной быть к чужой неприкаянности. Меня все пытала: тяжело без родных-то мест? Оно конечно. Ей ведь тоже лучше Улаан-Ганги на всем белом свете местечка не сыщешь.

Ну, тут уж совсем мужской разговор пойдет.

Прибежала раз ввечеру: «Знаешь, что обо мне судачат? Что я самая что ни есть гулящая, раз с русским мужиком связалась». А мы-то, господи, вот крест святой, ни-ни. Ладно. «Ну и пусть, говорит. Ты только о себе подумай». Это я-то. «Не будет так, что от этих разговоров русские женщины тобой брезговать будут, а?» А сама улыбается. Ну чего улыбается? Ведь про нее плетут, а она обо мне, значит, беспокоится. Ну, говорят, так говорят, думаю. Мне-то что. Ну, а мужик я все-таки здоровый. А сколько жил у вас, ни одной бабы не видел, все работа да работа. И потянуло меня позабавиться с нею. Так, испытать, что ли. Все одно: говорят — так пусть хоть за дело. За руку ее взял. Молчит, значит. Погладил — ничего. Ну, хоть по морде бы съездила, что ли? Нет. Вроде я и не мужик вовсе. Вот такая промежду нас, значит, дуель идет. У кого характер послабже — либо она вырываться начнет, либо я отступлю. Эх-ма! Истосковался я без бабы-то, а чем бурятка не женщина? Сгреб ее, целую. А она не шелохнется. Камень, что ли, думаю, али уж и не мужик я?.. Хотел было даже отступиться, ну да тут проснулось в ней что-то. Как бешеная обняла меня и целует. В бороду, дуреха! Расшевелил сердце все-таки…

После этого зачастила в юрту. Что тут скажешь? Ой, что с шабгансой делалось! Никакой возможности нету рассказать!

Только, может, и не женился бы я на Дулме, если бы не один случай. Нет, говорят, худа без добра. Жалму-то помнишь? Ну, ту доярку, что воду в молоко подливала? Бо-ольшой зуб она на Дулму имела. За обман тогда колхоз ее и звания стахановки лишил и премию — теленка — отобрал обратно. Так вот она и подстроила. Рассказываю кому — не верят, ей-богу!