Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Два дня перебирал я в памяти рассказ старика. Снова оживало детство в Улаан-Ганге, все с самого начала — колхоз, счастливые глаза тети Дулмы, палка шабгансы, уход Жалсаба, покинувшего самую прекрасную женщину. Время по-иному освещает прошлое, и то, что тогда казалось несчастьем, обернулось добром. Сейчас мне кажется, что счастливая судьба разлучила Жалсаба и Дулму. Если бы они жили вместе, так и остались бы бездетными одинокими стариками. А теперь… Молодая жена Жалсаба родила ему четырех сыновей и трех дочерей. Некоторые из них еще учатся, другие уже работают. Двое с высшим образованием. Конечно, и Жалсабу с женой приходилось порою туговато, особенно когда дети были мал мала меньше. Иван и Дулма помогали им, как могли. Они такие: никогда никому не похвалятся, что помогали. Зато никого не забыли из тех, кто им сделал доброе. А я? Сколько получил от них подарков, пока среднюю школу не кончил? Не сосчитать. Но подарки — подарками, деньги — деньгами, а самое главное — их человеческая доброта, за которую мне вовеки не рассчитаться.

Эту новую повесть я посвящаю вам, тетя Дулма и дядя Иван! Самое светлое, самое радостное в вашей жизни я приберег для финала. Вот оно.

В тот весенний ветреный день впервые загремел гром — почти на месяц раньше обычного срока. Тетю Дулму не успели доставить в аймачный роддом. Она лежала дома. Из-за занавески я видел ее лицо. Пот катился по нему градом, морщинки собирались на переносице, но всегда радостные ее глаза сияли пуще прежнего. А потом раздалось громкое «уа».

— Мальчик!

— Сын!

— Новый человек! Новое счастье! — кричали бабки. И слезы счастья покатились из глаз Дулмы.

Я не видел мальчика, не видел, как он начал ходить по земле, не слышал его первого детского лепета — я уехал учиться в аймачный центр. Я был далеко от Улаан-Ганги, и всю эту картину нарисовало мое воображение.

Идет седеющая тетя Дулма с ребенком на руке. А рядом с ней — высокий, широкоплечий, с пышной бородой Иван Петрович. Они идут прямо на меня. А навстречу им звенят все струны всех оркестров земли, несутся звуки хуура и лимбы…

Я сижу у своего окна. На улице ветер поднимает пыль. И в тонком мареве пыли вырисовываются три фигуры. Это они идут, они. За одну руку тетю Дулму держит учительница из нашего родного села, за другую — высокая русская девушка, которая на днях станет ее невесткой.

— Мама! Тетя Дулма идет! — кричу я.

Бедная моя мама, сильно хромая, выскакивает из квартиры, стукнувшись плечом о косяк. Пусть встречает. Я не буду спешить, не буду опережать ее — обидится, что не удалось первой обнять тетю Дулму. Через минуту и я встречусь с нею, опять увижу ее счастливые, добрые глаза. Увижу женщину, похожую на зула-цветок, тот цветок, который притягивает к себе самые яркие лучи солнца, цветок, который растет на зеленых просторах моей бурятской земли. Я подарю ей эту повесть. Понравится ли ей — не знаю… Я никому еще не давал ее читать. Пусть она прочтет первой.

Какой-нибудь критик, наверное, спросит: за что же так сильно любишь ты тетю Дулму? Что мне ответить на этот экзаменаторский вопрос? Не знаю, не знаю. Может быть, просто потому, что человек по самой своей природе должен любить человека.

Только почему же Болдан Фролов не пришел вместе с матерью и невестой? Ах да, время-то еще рабочее. Сидит он, наверное, сейчас в своем прорабском сарайчике на стройке, пытается растянуть автобиографию до стандарта, нужного начальнику отдела кадров.

Ну что же — пусть добавит к написанному: по национальности… и снова будет у него загвоздка — как писать? Пусть напишет: бурят. По матери. Его сын тоже будет мучиться над своей биографией. Он, конечно, напишет — русский. Тоже по матери.

Но сколько б ни трудился Болдан над листком бумаги, все равно ведь больше чем полстранички не напишет. Только сама жизнь строка за строкой дополнит его пока еще короткую биографию.

Чтобы написать картину агинских просторов, совсем не нужно быть художником. Голубой краской покройте всю верхнюю часть полотна — это высокое небо. Выберете самый яркий зеленый цвет — он станет безграничной степью. Никаких полутонов и переходов не надо. Где сходится небо с землею — голубое с зеленым, — проведите прямую темно-синюю линию. А чуть пониже этой линии, разделяющей полотно пополам, поставьте крупную белую точку. Такой вы увидите издалека одинокую юрту. Острым кончиком кисточки рассыпьте беленькие точечки поменьше, много-много, пока рука не устанет, — это овцы на пастбище. Можете еще добавить мотоцикл или автомашину, мчащуюся прямо по степи без дороги, — если они появятся до завершения картины. Вот, пожалуй, и все, что вы сможете увидеть здесь в ясный летний день. И на следующее утро ничего не прибавится. Наоборот, юрта может исчезнуть неведомо куда — на рассвете встанут чабаны, соберут свои пожитки и перекочуют на новое место.

Любая юрта, одиноко стоящая среди равнины, с псового взгляда может показаться не так уж далеко. Но идти до этой юрты, четко белеющей в прозрачном воздухе, придется долго: волнистая равнина намного удлиняет путь. Если вы устали, если вам хочется отдохнуть или даже переночевать, маленькое жилище степняка примет вас так радушно, что покажется оно просторным и светлым, как окружающая безграничная степь и голубое бездонное небо. А мне, сыну степей, позволяется пригласить гостей, приехавших издалека, в любую ближайшую юрту и на правах хозяина познакомить с ее обитателями.

Этот добрый обычай испокон веку бытует в степных раздольях. Так что не стесняйтесь, заходите: ведь я на правах хозяина…

Старуха не старуха — высохшая кожа, надетая на согнутый в колесо скелет и перетянутая синими жилками. А сверху еще тэрлик-халат наброшен. Две косички, сплетенные из оставшихся жидких волос, торчат, как мышиные хвостики. На ногах кожаные унты с изогнутыми вверх носами, с толстыми подошвами из кошмы. В левой руке — неразлучные четки из сандалового дерева.

Она с трудом передвигается у маленького, сложенного из кирпичей очага, готовит что-то. Потом посидит, отдохнет и, привычно упершись ладонями в колени, встанет тяжело, медленно подойдет к раскрытой двери. Недолго смотрит она в степную горячую даль: тяжело стоять старушке, ноги еле держат; вернется на свое обычное место — низкое сиденье слева у очага, — помешает поварешкой бурятский суп из мяса и домашней лапши и снова в отворенную дверь глядит на степь. Глядит, а сморщенные губы шевелятся сердито — ворчит старушка: