Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Но мы жили почти вместе, и не всегда мне удавалось избежать встречи с ним. Я не успевал отскочить в сторону, а он хватал меня своими громадными руками, прижимал мое лицо к своему, огромному, угристому, и крепко целовал. Мне оставалось только утираться рукавом…

Вспоминается и такое: целую неделю дожди. Словно прорвалось небо. Даже когда солнце ярко освещало землю, крупные капли не переставали сыпаться сверху. От них можно было промокнуть, как говорится, до ниточки. Словом, небо плакало и смеялось сразу.

В этот день у Жалсаба кончилась махорка, и в полдень, не дождавшись прояснения, он уехал в сельпо. Его не было до сумерек. Больше всех ждал его я. До самого вечера глотал набегавшую слюну… В сельпо привезли сахар, целый мешок! Зачем мне целый мешок? Хватит и кусочка! Если с кулак — хорошо! Привезет ли он сахар? А если привезет — угостит ли?

Я не спал допоздна, ворочался под меховым одеялом. Но вот послышался стук копыт, и ему ответил стук моего сердца. «Трр», — Жалсаб осадил коня. Хлопнула дверь — домой зашел. Слышно, как снимает брезентовый плащ.

Первой заговорила шабганса:

— Хороший чай, спасибо, зятек мой! Одни листья, почти без кореньев.

А я думаю: «Шабганса ты, шабганса. Конечно, для тебя ничего нет лучше кирпичного чая да медного чайника».

— Гладкий платок, без цветов — мне нравится. Теперь сниму с головы марлю, снова буду через нее цедить молоко, — это уже Дулма.

«А сахар? Неужели не купил? Может, купил, да заперли его в сундук для гостей?»

Мое терпение кончилось, и я кричу маме громко, чтобы за перегородкой слышно было:

— Закройте сверху божницу! На сахар, что перед божком, сверху капает! Крыша прохудилась!

И сразу же укрылся с головой меховым одеялом: за то, что я намекнул на божественный сахар, может здорово попасть.

— Замолчи! — кричит мама. — Без сахара еще никто не умирал.

Жалсаб услышал этот скандал или сам, может быть, додумался принести мне подарок. Открывается мое лохматое одеяло, и вижу ослепительно белое:

— Если хочешь сахарку, подставляй свою щеку, поцелую десять раз!

Хоть сто, хоть сто! — подставляю щеку. Он не поцеловал, погладил меня по голове и в руку мне — кусок сахару…

Тот кусок я лизал несколько дней. Давал лизнуть и соседским мальчишкам, но только из моих рук. Были и такие, что пытались откусить от моего сокровища. Постепенно таял кусок, и также постепенно таяла ледяная перегородка между мной и Жалсабом.

После этого я стал часто заходить в сарай, где Жалсаб чинил сбруи и телеги. Он мне подарил маленький рубаночек. Сколько досок было остругано, сколько раз рубаха промокала от пота! И благодаря подарку вся моя лень превратилась в стружки!

Его глаза были теперь такими же милыми и добрыми, как у Дулмы. Хорошее было время! Мне хотелось, чтобы они вместе скакали на лошадях по степи и пели, чтоб их песне отвечали березовые леса, тянувшиеся по сопкам Улаан-Ганги! И мое сердечко билось бы вместе с их сердцами!

Не только месяцы — дни, бывает, изменяют что-то в жизни. Иногда очень трудно сразу заметить эти незначительные изменения…

Кончился учебный год, и я вернулся из школьного общежития домой. Все было по-старому, но… Что-то холодное, невидимое, словно хиус-ветер, появилось в отношениях Дулмы и Жалсаба. Никто из них не топил печь. Только бабушка ходила за щепками в сарай плотников, варила еду. У нее что ни шаг — то проклятья или ворчание. Иногда утром мать посылала меня на ту половину за ведром или за чем-нибудь еще из хозяйства. Жалсаб спал на полу на старой дохе из козьих шкур. Иногда, правда, они спали на одной кровати, но всегда спиной друг к другу или так далеко, что между ними мог спокойно поместиться третий. Но бывало и такое, когда они, совсем не по бурятским обычаям, целовались среди бела дня на глазах у людей. А потом снова… Мне было очень тяжело видеть, как смотрели они друг на друга с обидой, с погасшей надеждой в глазах — два хороших, два великолепных человека.

Но и это тянулось недолго. Однажды в полдень от крика Жалсаба затрещали доски-горбыли перегородки:

— Хватит! Десять лет терпел, десять лет ждал!

Что-то упало на пол.

— Я виновата? Почему только с меня спрос? — тетя Дулма говорила спокойно, ничуть не повышая голоса.

— С кого же?! С кого?!

— Почему всегда женщина виновата? Я тоже десять лет жду ребенка. Что я могу сделать? Я сколько раз говорила — давай усыновим сироту.

Обида звучала в ее голосе. Слышно было, как Жалсаб, сердито сопя, ходит по комнате.

— Мне не нужен чужой ребенок! Если нет своих детей, нет счастья, не стоит и жить на свете!

Крик Жалсаба был криком отчаяния.

— Какая разница — свой ли, чужой? Для меня и тот и другой — человек.

— А мне не все равно! Я тысячу раз просил тебя! Где твой ребенок? Где? Я мужчина и должен иметь детей! Если бы не ты — сколько бы их у меня уже было! Не меньше десяти!

Мне казалось, что Жалсаб помутился в рассудке.

— Что я могу сделать, если твое желание не исполняется? Зачем ты меня мучаешь?

— Давай разойдемся! Не мы первые расходимся! Хватит тянуть!

— Я понимаю, тебе трудно. Ну, что ж. Я тебя не держу. Сама думала об этом. Может, от другой жены у тебя будут дети. В самом деле — будут. Я люблю тебя — ты знаешь. Но, может, моя любовь лишает тебя счастья, — голос Дулмы был задумчив и печален.

Удивительное дело: иные семьи не рады множеству детей, а другие ждут не дождутся, мучаются, если их нет. Пока я размышлял над этим сложным вопросом, крики Жалсаба перешли в ворчание, а потом он и вовсе угомонился…

На другой день Жалсаб собрал свою постель, плотничий инструмент, погрузил на телегу. Возле него стояла тетя Дулма и еще несколько доярок.

— Счастливо оставаться! Авось встретимся. Дальше колхоза не уеду.

Он не успел сесть на телегу, пожилая доярка в старом тэрлике потянула его за рукав.

— Не разбивайте свой очаг. Возьмите лучше любого из моих четырех сыновей, — она всхлипнула.

— Раз решился — не отступай. Делай, как решил. Будь счастлив. Если худо будет — возвращайся. Если мне будет трудно, найду тебя, — сказала на прощание тетя Дулма человеку, с которым целое десятилетие делила радости и горести жизни.

«Они оба любят меня. Если я стану их сыном, они не разойдутся», — такая мысль пришла мне в голову, и я закричал:

— Берите меня в дети! Хочу быть вашим сыном! — я плакал и изо всех сил дергал за руку Жалсаба. А мать моя тянула меня — наверно, боялась потерять своего единственного сына.

— Помолчи! Ты же ничего не понимаешь!

В этот миг засвистела плетка, и лошадь рванулась. Жалсаб на ходу вскочил на телегу. А мы остались и долго стояли, молчаливые, подавленные, хотя телега давно уже скрылась за бугром.

Появилась шабганса. Узнав, что Жалсаб совсем уехал, закричала: