Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

После знакомства с ее сыном Болданом я достал со дна сундука все свои ранние живописные произведения. Пестрые коровы, бодливые быки, сараи… И хотя в моем пожелтевшем от времени альбоме не оказалось достаточно гениальных творений, я был рад, когда узнал домик, в котором мы жили, когда были соседями тети Дулмы.

Конечно, теперешние колхозники и телят не пустили бы в такой дом, но зато мне он дороже всяких дорогих дворцов. Правда, он почему-то склонился на левый бок, но может, просто в этом сказалась склонность моего художнического дарования? А может, и в самом деле наклонился, ведь оттуда, с западной стороны, всегда дули сильные ветры. Крыша местами продавилась, но это тоже моя вина: лазал за воробьиными яйцами, бывало, что и проваливался. Две трубы из ведер без дна.

А теперь, когда вы осмотрели наш дом снаружи, я закрою альбом и продолжу рассказ.

В правой половине жила наша семья — я с матерью, а в левой — тетя Дулма. Сначала она была замужем за плотником Жалсабом, а потом разошлась и вышла за приезжего русского мужика.

Перегородка, что разделяла наши семьи, была сколочена из досок-горбылей и держалась на гвоздях, вырубленных из толстой проволоки. Доски рассохлись, образовались щели. Было еще и множество дырочек от выпавших сучков. И это опять моя работа: наставишь на сучок долото, молотком ударишь — выстрел, и сучок летит в их половину. Хорошо помню: когда тетя Дулма зажигала лампу раньше нас, все дырочки светились, как звезды на темном небе. А знаете, какие у нас были полы? Они были настланы из отесанных с обеих сторон жердей. Иногда казалось, что половицы сами прыгают. Потянешься за ржаными лепешками к висящей на стене широкой доске, а на другой половине запрыгают статуэтки божков, заплещется вода, налитая в сугсэ [12] Сугсэ — чашечки, в которых перед статуэтками богов ставят чай, воду, конфеты и другие съедобные приношения. .

— Мальчик-обжора! У него бездонный желудок, как у ненасытной птицы Ёло [13] Ёло — по легендам бурят — ненасытная птица. ! — это начинала свою долгую песню хозяйка божков, ворчливая шабганса [14] Шабганса — так у буддистов называют престарелых женщин, давших обет благочестивой и отрешенной от земных конфликтов жизни. — мать тети Дулмы. И голос ее перекликался с треснувшим горшком на печи. Когда она заводила, как молитву, свою длинную замысловатую ругань, я дразнил ее — нарочно бегал, стуча ногами по полу. Шабганса колотила палкой по перегородке, а когда злость переполняла ее маленькое высохшее тело, она плевалась в одну какую-нибудь дырочку. Тогда я видел морщинистую, бурую, словно обгорелую, кожу ее губ и единственный передний зуб, который мешал ей плеваться, но она с трудом, правда, преодолевала эту преграду. Тогда я набирал в рот воды и охотился за нею. Чуть увижу в кружочке ее тэрлик [15] Тэрлик — халат. из коричневой далимбы [16] Далимба — хлопчатобумажная ткань. , как сразу же (если, конечно, не прысну со смеху раньше времени) направляю туда тонкую струйку.

— Сам свой грех пожнешь! Точно знаю! Будешь мучиться в зубьях водяной мельницы Лусада [17] Лусад — бог воды. ! — кричала старуха… — Изорвет тебя в клочья!

А иногда она молча охотилась за мной. Старалась угадать, у какой дырочки я стою, и ткнуть меня своей палкой. Но и я был не промах — чуть покажется конец палки — хватаю его, налегаю всем телом и ломаю…

Когда дома никого не было, мы часто устраивали такие сражения. Но она никому не жаловалась — знала, что ее же упрекать будут: зачем с малышом связалась, да еще учит его (меня, значит) нехорошему. Не только зла была старуха, но и хитра очень.

И все-таки однажды тетя Дулма застала нас во время схватки. Она переступила порог как раз в тот момент, когда с треском сломалась просунутая к нам палка шабгансы.

— Почему в чужую комнату палкой тычете?

Услышав это, я похолодел и стоял с обломком в руках. А тетя Дулма вышла со своей половины, пришла к нам, посмотрела на меня, на сломанный конец палки в моих руках и улыбнулась. Так и ушла, улыбаясь. А мне стало еще страшнее: «Скажет. Мама будет хлестать меня хворостиной или чумбуром» [18] Чумбур — поводок из сыромятной кожи. .

Но вечером мама не тронула меня. Даже не ругала. «Не пожаловалась? Почему? Она ведь видела…» Ее доброта ставила меня в тупик. И почему-то я чувствовал себя виновным и перед шабгансой и перед тетей Дулмой. Просто в глаза ей глядеть не мог. Но она так ласково смотрела на меня, что долго чувствовать свою вину было невозможно. Впрочем, так она смотрела не только на меня, но и на всех людей, на зелень лугов, на голубое небо, на весь мир! И я все больше и больше привязывался к ней. По-прежнему пригонял стадо на дойку, по одной приводил коров. А перед началом дойки набирал в подол своей рубашки сухой аргал [19] Аргал — сухой навоз, применявшийся как топливо. и разводил несколько костров, чтобы тетю не кусали комары. И коровы тогда были спокойными, не лягались, не опрокидывали подойник с молоком. Я обычно стоял в стороне и смотрел: коровы и телята, окутанные сизым дымом аргала, стояли смирные и довольные, вдыхая знакомый запах и слегка помахивая хвостом.

Помню один такой вечер. Еще с полудня тяжелые тучи заволокли небо. Комары свирепствовали как никогда. Доярки и ребятишки разжигали костры, чтобы спастись от них. Густым дымом затянуло всю окрестность. Вдруг тетя Дулма тихо потянула меня за подол рубахи и указала в сторону. Смотрю — доярка Жалма льет воду во флягу с молоком.

Потом она плотно закрыла флягу и начала ее изо всех сил взбалтывать. Я все это хорошо видел, несмотря на густую пелену дыма и сумрак уходящего дня.

Через две-три минуты Жалма пригнала запряженного в арбу быка к бидонам тети Дулмы. Вместе погрузили и отправились на приемный пункт. Колеса арбы скрипели, словно проклинали кого-то. Я иду сзади, подталкиваю арбу. Но на полдороге отстал — как всегда, захотелось посмотреть на работу маслобойки. Маслобойка (ее называли тогда маслобойной машиной) — это дубовая бочка, укрепленная на чугунной станине. Маслоделы наливали в бочку сметану, завинчивали крышку, а доярки поочередно крутили ручку. Человек двадцать малышей постоянно вертелось около, но сбитое масло не соблазняло нас: знали, что все равно не дадут, а вот пустые ведра из-под сметаны — это было объедение!

Подошла моя очередь — я получил долгожданное ведро. Не успел приняться за аппетитную работу, как из сарая, где принимали молоко, раздался шум.

— Ой, какой стыд! И ты еще в стахановках ходишь!

— Вы только подумайте — поить людей разбавленным молоком!

— Вернешь колхозу все грамоты!

Я побежал на шум. Доярки с презрением смотрели на Жалму. И только тогда впервые увидел я лицо тети без обычной доброй улыбки. И все же какие были у нее тогда глаза, — не помню. В памяти остались только добрые, только радостные глаза тети Дулмы!