Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Такой переменчивый день доставил колхозникам немало хлопот. Они то загоняли скот в теплые кошары, ожидая ненастья, то выгоняли на зимние пастбища, то разогревали трактора и машины, то снова глушили моторы. Устали больше, чем обычно. И хотя день был беспокойным, любители повеселиться — залатуйские пастухи и хлеборобы — усердно готовились к свадьбе самой старой девушки колхоза. Больше всех радовалась продавщица сельпо. Полка с товарами почти совсем опустела. Дорогих одежд стало меньше. Комплект мебели и приемник «Фестиваль», за год привыкшие к магазину, покинули свои насиженные места. Друзья, родственники и близкие засидевшейся в девках невесты накупили столько подарков, что ей хватило бы на целую жизнь. Если не было денег, обращались к председателю, и тот приказал кассиру выдать аванс.

Родственники Ильи были уже не новичками в таких делах: они трижды справляли его свадьбу, и потому на этот раз высказались за скромное торжество. Но, увидев размах, с каким готовились подруги и родственники невесты к свадьбе, решили не ударить лицом в грязь и вступили в негласное соревнование. Кто какие подарки преподнесет — было тайной, и эту тайну надо было разгадать.

И только Сыдылма в этот день была грустной. Она осталась в маленьком домике зятя, заперлась на крючок, и не сиделось ей, и не лежалось. Потом постучала в окно соседу, вызвала его дочку, написала на клочке бумаги записку, аккуратно свернула и передала ей.

— Эту записку отдашь дяде Илье. Только чтоб никто не видел.

Девочка, польщенная поручением взрослой, вприпрыжку, как коза, понеслась искать Илью.

Пожилой жених пришел минут через десять. Он был в новом отутюженном костюме с пестрым галстуком, усы подстрижены треугольничком.

— Садись, — сказала Сыдылма.

— Зачем звала?

— Есть разговор.

— Ну, говори, да поскорее. Дел еще куча. Дохнуть некогда.

— Ты прости меня, Илья. Вот что я хотела тебе сказать… Ты не сердись только…

— Ну, давай, давай, не тяни!

— Оставь ты меня в покое, Илья. Очень прошу.

— Ну, вот, начинается. Ты раньше не могла сказать? Совесть-то где у тебя? Это же… жульничество какое-то, — он не нашел другого слова.

— Я не решалась…

— Подожди. Я понимаю…

Илья покраснел, сморщил нос и начал обиженно:

— Да ведь я не ревную, Сыдылма. Что там было у тебя в этом доме, меня не интересует. Нам не по двадцать лет, мы оба не святые. Я ведь тоже не ангел. Бросил жену с маленьким, шатался немало. Второй раз женился на вдове-украинке с двумя детьми, да вот тоже не сложилось, разошлись. И чего уж скрывать — разве она виновата? Вон как она дружно живет с Жаргаловым. Ты же знаешь. А Варвара — чем хуже других? И красива, и характер подходящий. Только… Неправда это, что она в деревне жить не хочет. Это я сам слух такой пустил. А все потому, что не любил я ее дочку. Не лежит душа к ней — и все. Что я, виноват? Вот и все…

Это был последний козырь Ильи. Как на духу, рассказать все до донышка, вот, мол, какой есть, суди сама, но, видишь же, и сам понимаю, что неправильно жил.

— Виноват я, Сыдылма, перед всеми вами, женщинами, виноват. Ты последнее мое прибежище. Рад был я, что нашлась такая женщина в моем возрасте, что пожалела меня и поняла. А теперь вот обманулся я, оказывается. Ты же слово дала. Или не веришь мне? Жить-то мне сколько осталось? Сама посуди. И гости все съехались. Куда от них прятаться?

Но Сыдылма была как камень, глухой камень, заросший мохом. Илья вспылил, рванул ворот рубахи, закричал:

— Куда мне теперь? Куда? В прорубь Залатуя? Да?

Он намотал на кулак галстук, рвал его, а узел затягивался, и шея напряглась, как у зайца в петле. Только фокусы эти не тронули Сыдылму. Глаза ее побелели от гнева, она грузно встала с места, словно хотела вышвырнуть его на улицу, и Илья сразу сник, сжался в комок, залепетал просительно:

— Что же ты со мной делаешь? Неужели и капли жалости у тебя нет? Ведь я люблю тебя. Не бросай меня, кому я нужен буду теперь? Помереть только осталось.

— Ты меня смертью своей не стращай. Хочешь — умри! Я ничего не боюсь! Боюсь только совести человеческой.

— Пусть, пусть у меня совести нет. Но ведь человек же я. Можешь ты это понять, можешь?

Страшными были эти слова для Сыдылмы — «ведь человек же я». По самым больным струнам ударил, и она не нашла в себе сил дать резкий ответ Илье. А он понял или почувствовал это, засуетился, дрожащими руками начал шарить по карманам, отыскал записку и тряс ею перед глазами.

— На, на, возьми. Брось в огонь, сама брось в огонь, и все. И не было ничего. И меня здесь не было, — голос его обретал силу и уверенность. Сыдылма зло вырвала записку из рук, скомкала и сунула в карман своей кофты.

— Оставь меня, оставь. Не было записки, но все равно оставь меня. В прорубь хочешь — давай, сигай. Тебе же легче, детям алименты платить не придется. Со всеми долгами сразу расквитаешься. Гнида ты поганая! Еще о моей совести говорить вздумал. Уходи!

Илья сел на пол и чуть не плача продолжал:

— Прости меня, я погорячился. Это нервы все. Но ведь нельзя же так! Гости приехали, ждут. Всех обманываем. Виноват я, конечно, виноват! Прости меня! Сыграем свадьбу, а потом — как хочешь. Можешь уйти.

Кто-то затопал на крыльце.

— Сыдылма! Ты дома, Сыдылма? Бальжан Гармаевич зовет.

— Иду, — откликнулась Сыдылма и стала надевать пальто. — Я ухожу. Если хочешь, подожди.

Илья схватил ее за руку.

— Ну что? Что со свадьбой делать?

— Не знаю. Это твое дело, — и вышла.

Пожилой жених хотел было бежать за нею, но побоялся людей — еще о свадьбе станут расспрашивать — и вернулся, сел на старый скрипучий табурет. «Зачем ее вызвали? О свадьбе что-нибудь. Но ведь я говорил ему — будет. Или прослышал что-то? А может, скажет, что лучше отложить свадьбу? Так почему только ее вызвал? Да нет, не может быть. Мало ли разных дел в колхозе, о которых поговорить надо. Чего это я всполошился? Да бог с ней, с этой свадьбой. Не будет, так не будет. Друзья приехали, пошумим, повеселимся да и разойдемся. Обойдется!» И от мыслей этих полегчало на душе.

А седеющая невеста по дороге тоже думала, зачем ее вызвал председатель. А к этому примешивались и другие мысли: «Что же это творится? Любила же я Илью? Или просто встретился напористый мужчина, я и голову потеряла? Ведь ходила тогда счастливая, глаз сомкнуть не могла. Неспроста, видно. А потом что? Или я сразу в двоих влюбилась? Разве бывает так? Или я ни того, ни другого не люблю? Может быть, в моем возрасте женщина вообще любить не может? Скажут, что я изменила Илье? А разве неправда? Не знаю, не знаю. Разве у Бальжана Гармаевича спросить, как мне быть теперь? Засмеет ведь. Разве это председателево дело — разбираться в нашей путанице? А кто же решит? Сердце. Одно только сердце!»