Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Старуха от радости, а может и в самом деле хлопот домашних много было, даже не присела.

— Подождите, чайку сейчас…

— Некогда! Спасибо! — и она вышла, не чувствуя ног под собою.

«Сильно постарела, бедная, еле на ногах держится. Правду о ней говорят — хороший человек. Хотя бы Дамдин поскорее устроился, и ей на душе легче стало бы. Невезучие люди». Долго смотрела Сыдылма на закрывшуюся дверь.

Из соседней комнаты донесся голос Дамдина:

— Помоги, пожалуйста, перевязать.

Она быстро прошла к нему.

— Очень больно, терпеть невозможно, — морщась, сказал Дамдин, держа на весу перевязанную руку.

— Фельдшера позвать?

— Не надо. Насыпь вот этот порошок и завяжи. Заживет.

Огрубевшая мозолистая рука женщины. Никогда она ничего не перевязывала, разве что толстую конопляную налыгу на длинные рога быков накидывала да затягивала вострик на подводе, нагруженной сеном. Только это и помнили ее руки, да еще, как прошлым летом стягивали прутьями вместе с мужчинами колья и жерди вокруг стога сена. Вот и тянули эти руки то слишком сильно, то совсем слабо за краешек бинта. Пока развязала, вспотела вся. Насыпала белого порошка и начала забинтовывать. По привычке затянула концы бинта.

— Ой-ой, что ты делаешь? — заскрипел зубами Дамдин, будто песок жевал.

— Прости, дорогой, больно?

— Ладно, пройдет.

— Я нечаянно, по неумению…

— Ничего, ничего. Расплакался, как ребенок, — досадовал на себя Дамдин. — Будто раны не видел, — и уже спокойно начал рассказывать: — Помню, на Одере, при переправе, ночью… Человек десять нас было. На плотах переплыли на тот берег, а на рассвете немцы нас заметили. Ну и дали нам тогда жару! Но мы часов пять держались на плацдарме, пока остальные не переправились. В том бою осколок пропорол мне правый бок, а все ничего. Сам перевязал себя да еще друга раненого затащил в траншею. Да еще и атаку отбивали. И какую атаку! А сейчас… Тогда даже автомат из рук не выпустил.

И не морщась, раненой рукой он поднял рубашку и показал длинный шрам от самого бедра до ребер. Сыдылме словно каленым железом по телу провели. Молча подалась она на кухню, губы дрожали. «Что я наделала? Зачем растравила старую рану? Войну вспомнил. Он кровь проливал, а я тут, как ни тяжело было, все в родном колхозе, со своими жила. А еще юношескими шутками его попрекала. У Даримы, наверно, не такие деревянные руки были…» Тяжелые слезы навернулись на глаза.

Она не заметила, как тихо подошел Дамдин.

— Никто не знает, какая ты! Если бы раньше знать, догадаться…

Сыдылма перебила:

— Лишнего не говори.

— Не могу не сказать. Кто же раньше мог знать, что ты такой добрый человек. Ничего нет на свете сложнее человека.

— Понимаю, куда клонишь.

Дамдин замолчал, но мысли не давали покоя. «Хорошая у нее душа. Разве этого мало? Да и на лицо не такая уж уродина. Бывают же такие женщины. Или я ошибся?» И хотя думал он об одном, а заговорил о другом:

— Уходишь, да? Может, останешься еще на месяц?

— Никак не могу. Надо к свадьбе готовиться.

— Ну, хоть полмесяца.

— Нет, нет. Сам понимаешь, не могу человека обмануть, сколько можно тянуть со свадьбой.

— И дети к тебе привыкли…

Снова молчание. Потом Сыдылма спокойно разъяснила:

— Илья в бригаде. Сегодня должен приехать. Подумай сам, до каких пор буду мотаться по фермам да бригадам. Раз уж я рождена женщиной, у меня должна быть семья, так ведь? Илья мне нравится. Говорят, мол, лапоть нашел себе пару. Пусть говорят. Говорят, он трех жен бросил, потом, мол, дети возьмут его к себе, а я одна останусь. Пусть так, я не боюсь одиночества. А Илью мне жаль: сколько детей, алименты до сих пор платит, потому и лезет, не жалея здоровья, на самую трудную работу. Надо же заработать побольше, чтоб и самому что-то осталось. Ему ведь не двадцать, под пятьдесят уже. Разве не жалко? Он и сам говорит: был молодым, только и знал, что гулять. А сейчас за свои же грехи расплачивается. Нет, Илья больше не бросит жену, меня не бросит.

Что мог Дамдин ответить? Вздохнул только.

— Ты не грусти. Мало ли хороших женщин на свете? Забудется и сегодняшний день. Попомни мои слова.

Но он продолжал свое:

— Прошу тебя, останься. Заживет рука — уйдешь. Ведь остаюсь чурка чуркой.

— Я должна сдержать слово. Прости, Дамдин.

Тихо стало в доме. Еле передвигая ноги, побрел Дамдин в комнату. Проводила его взглядом Сыдылма, и сердце защемило: «Ой, ни зверю, ни врагу такого не пожелаю. Пусть у каждого будет счастливая семья. Дарима, Дарима! Зачем ушла ты так рано? И ты не смогла убежать от проклятой смерти. Не разбирает она — молод ты или стар, умен или глуп, богатырь или больной… Дарима, Дарима! Всегда ты была веселой. Мало я тебя знала, видела только, что хорошенькая жена у Дамдина, и все. Кроме «мэндээ» и не было у нас разговоров. Кто виноват в этом, я ли, ты ли? Нет, глупо, глупо валить все грехи на умершую. Откуда было мне знать, что так скоро уйдешь ты от нас. А если бы узнала ты, что отказалась я присмотреть за твоими детками еще месяц, что сказала бы? Нет, нет. Ты поняла бы меня и пожелала счастья с Ильей. Простила бы. Скажи, что мне делать? Могу ли я теперь оставить детей твоих, мужа твоего?»

Долго в тот день разговаривали сами с собою Дамдин и Сыдылма, тихо, задумчиво. Пытались распутать петли своей жизни. И советовались с Даримой.

Сыдылме не удавалось закончить бесконечные домашние хлопоты, хотя все в комнатах сияло чистотой. Когда она уходила, звезды уже горели в зимнем небе, и кажущийся теплым Белый месяц щедро разбрасывал серебристые краски на широкую грудь неба, на весь необъятный мир. Прошла через калитку — узенькую дверцу, вырезанную в воротах, завернула за угол.

— Сыдылма!

Она испугалась. В ночном сумраке четко темнел силуэт Ильи.

— Ты давно приехал? Почему здесь стоишь? — спросила Сыдылма. Тот подошел к ней, взял ее руку в свою холодную ладонь.

— Как живешь-то?

— Как тебе сказать? Не знаю.

— Почему же?

Сыдылма не нашла, что ответить. Они медленно направились к дому зятя Сыдылмы. Илья шел молча, какое-то глухое раздражение закипало в нем и, наконец, прорвалось — он плюнул на землю и заговорил:

— Что, уже снюхалась с Дамдином?

— Ты что?

— Жалеешь его?

— Да. Больше других. Ну и что?

— Ладно, черт с ним. Осталось три дня. Все готово к свадьбе. Надо сказать Бальжану Гармаевичу, чтобы освободил тебя от этой треклятой работы. У тебя все готово?

— Нарядов новых не справляла. Теперь и не успею.

«Да, мне уже под пятьдесят. Я не мальчик, чтобы упрашивать и становиться на колени. И чего ты из себя корчишь? Да ты ведь не стоишь пятки любой из моих трех жен. Еще нос задираешь! Конечно, возраст мой уже не тот, да и заработок почти весь на алименты уходит. Конечно, кому я теперь такой нужен, разве вот такой дурочке! Да, ничего себе петелечка на шею!» И некогда гордый красавец Илья расстроился от этих мыслей и шел дальше молча.