Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— Ну, вот и хорошо. Не расстраивайся, видишь, все обошлось.

Старик тоже поднялся с места. Он был тронут вниманием начальства. Сыдылме наконец удалось снять с гостя пальто. Он даже не успел произнести свое обычное: «Спешу. Зайду в другой раз», — как его усадили за стол.

— Видать, Гармаевич, ты на хозяина наговорил лишнего, потому опоздал к обеду. Ведь так говорят буряты?

— Все верно. Наговорил. Как раз только что на правлении. Постановили выдать безвозвратную ссуду.

Сыдылма уже успела поскрести по дну котла, вылавливая крупные куски мяса, и поставила перед гостем полную тарелку. А Дамдин сбегал в спальню и вернулся с огромной бутылкой айрака. По обычаю первому налил гостю полную чашку, потом разлил остальным. Бальжан Гармаевич с поклоном принял угощение.

— Пусть все будут здоровы и богаты! — сказал он, а старик добавил:

— В нашем бурятском напитке наш труд и наше счастье. Пейте каждый день айрак, и здоровье не уйдет от вас.

— Пусть исполнятся ваши пожелания, — ответил Дамдин.

— Да ведь сейчас Белый месяц, — робко заметила Сыдылма. — До праздника корова будет давать молока — на айрак хватит, а потом белая река разольется. Ну, будем счастливы, — и она, чуть поморщившись, выпила.

Бальжан Гармаевич осторожно поднял пиалу:

— Нынче Белый месяц удачный. Скотина упитана, молоко хорошо сдаем. Ну, пусть наши чашки до будущего Белого месяца будут полны белой пищей.

Быстро опорожнились пиалы с ярким рисунком — видом Байкала, купленные Дамдином в прошлом году в городе на совещании передовых колхозников-строителей.

Старик, покончив с угощением, сказал председателю:

— Скоро ли на их свадьбе вино будем пить? Я за это. И ты обязательно будешь гостем.

Бальжан Гармаевич, смущенный этим бесцеремонным заявлением, покосился в его сторону:

— Поживем — увидим. Что будет — то будет.

Но Баадай не унимался:

— Только так и должно быть!

— Хорошо, хорошо. Посмотрим.

— Чего смотреть? От нас зависит. Ты старший по должности, я — самый старший по возрасту — значит, они должны слушаться меня. Поженим их — и все тут. Очень просто.

— Что же мне, этот вопрос в повестку дня включать да обсудить на правлении, что ли? Давай не будем об этом.

«Ладно, не будем, — подумал упрямый старик. — А я их все равно обженю. С председателем спорить бесполезно. Он ведь не один человек, а целый колхоз на двух ногах».

Бальжан Гармаевич начал прощаться:

— Спасибо, Дамдин, поправляйся. На работу не спеши, береги себя.

Он пожелал всего хорошего, не позволил никому за собой ухаживать, оделся и, кинув взгляд на Дамдина и Сыдылму — «помирились, наверно», — ушел. Старик был обижен, что ему не удалось склонить председателя на свою сторону, и он задержался, чтобы не идти вместе. И уходил молча, с плотно сжатыми губами, но весь его вид говорил: «Посмо́трите, все будет по-моему. Чему быть, того не миновать».

Дамдин снова лег.

Сыдылма осталась на кухне. Ей было не по себе. Знобило, то жар, то холод наполняли тело. Какая-то неведомая радость бушевала в ней и спешила выразиться на лице, а страх, что кто-нибудь заметит эту радость, заставлял сжиматься, скрывать улыбку. Хотелось бежать из дома. Осторожно, чтоб не услышал Дамдин, подошла к буфету, тихонько открыла дверцу, налила в стакан водки и выпила. Сразу стало легче. Она села и, опершись подбородком на кулаки, застыла, словно прислушиваясь к чему-то. Голова гудела, в груди стало тепло. «Неужели опьянела? Так сразу?» Глаза уставились в одну точку, а потом заскользили по кухне. И все изменилось вокруг, засверкало, обновилось. Старенькая лакировка буфета переливалась солнечными лучами, и казалось, радуга играет в ней. И даже покрытый сажей горшок горел золотистыми искорками.

Ей почудилось, что кто-то дышит за спиной. «Нет, никого. Может, чайник вскипел? Нет, не чайник. Это просто дыхание Дамдина доносится из спальни. Но дверь плотно закрыта. Через нее обычно ничего не слышно». Потом откуда-то налетели плавные певучие звуки, словно кто заиграл на лимбе [10] Лимба — бурятская флейта, свирель. . Протяжно и долго. Звуки затихли, уплыли за годы. С удивлением прислушалась Сыдылма. И верит и не верит своим ушам, даже дыхание захватило.

Долго-долго сидела Сыдылма в каком-то странном оцепенении. И вдруг поняла — никто не играет на лимбе, и звуки эти доносятся не из-за стен. Это звучит музыка в ней самой, и прыгает, рвется из груди сердце. Что-то будет, что-то случится! Предчувствия никогда не обманывали ее. Может быть, не только с нею творится такое, а и с Дамдином тоже? Может быть, это тревожное предчувствие и есть любовь?

Прошло десять дней. Все шло как и раньше, да и что могло измениться в жизни за какие-то десять дней?

Каждое утро, едва левая щека неба заливалась молочным светом, из трубы Дамдинова дома клубами валил дым. Сыдылма, гремя ведрами, бежала к колодцу и возвращалась обратно, сгибаясь под тяжестью прогнувшегося коромысла. Она приходила на зорьке, а когда уходила — все село покоилось в сладких объятиях сна.

А соседки рассыпались в догадках: «Ночует она у него, что ли? Или очень рано приходит?» Разговоры, однажды вспыхнув, уже не прекращались. Но не только любопытные бабы, а даже сами Сыдылма и Дамдин не догадывались еще, что протянулась между ними тоненькая паутинка поздней любви.

Да, Сыдылма дважды ночевала у них. Первый раз не успела управиться со стиркой. Вечером купала малышей, потом перестирала целую гору белья. Она могла бы окончить раньше, но были там вещи покойной матери, и, чтобы не расстраивать ребятишек, засиделась допоздна, дожидаясь, когда они улягутся спать. «Если уйду домой, не проснусь рано. Утром увидят вещи матери, расплачутся. Лучше уж развешу и до утра уберу. Выглажу и в сундук спрячу. Может, потом пригодятся, когда дочка вырастет». Уже перед самым рассветом составила вместе четыре стула, постелила свою телогрейку и улеглась.

А во второй раз всю ночь сторожила стельную корову, подолгу простаивала в стайке, только изредка заходила в дом погреться. Так и не сомкнула глаз, пока не отелилась корова.

А вечером, когда Сыдылма уже заканчивала работу и готовилась к ужину, пришла старуха Дулсан, мать покойной Даримы.

— Ох-хо-хо, с утра собиралась, да вот только доползла. Ну, доча, как живешь?

— Сама не знаю. Привыкла, кажется, немного.

— Слава богу. Хорошо, если хорошо, — старуха достала из кожаного мешочка большой кусок мяса — таз, обычный подарок родителей своей замужней дочери, когда они режут какую-нибудь скотину.

— Принесла долю своей дочке. Тебе. Не угас огонек в очаге моей Даримочки, радуюсь, когда вижу твой дымок. Прими, дорогая.

Горбатая старуха еще сильнее сгорбилась, держа на ладони подарок. «Неудобно мне принимать, — подумала Сыдылма. — Ну, да ладно, детишкам сварю». И приняла подарок так же, развернутыми ладонями кверху.