Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Дамдин видел, как цеплялись за острие Каменного штыка и рвались в клочья гонимые ветром облака. Какая-то неясная тревога охватила Дамдина, стало жутко одному, и дрожь прошла по телу. Он быстро поднялся с места и, сгорбившись, пошел в недостроенное здание, в угловую комнату, где лежала куча мха. Перепуганный дикий кот спрыгнул с мягкой подстилки, метнулся наперерез Дамдину и выпрыгнул в незастекленное окно. Кот был страшный: длинная, свалявшаяся пепельно-серая шерсть. И телом крупнее самых крупных домашних котов, похож, скорее всего, на дикую степную кошку-манул. Дамдин помрачнел, долго стоял на месте. «Русские не любят, когда кот перебегает дорогу, — подумал он, но потом стал себя успокаивать: — Ну и что же? То — русские, а я — бурят. Если всем приметам верить, шагу не ступишь». Но на душе было неспокойно. Ему даже казалось, что кот царапает когтями по спине, потом по груди, глубоко и больно, до самого сердца. И нехорошие думы вернулись к нему: «Да и какая разница между бурятами и русскими, особенно в наше время? Беда на всех одна. Недаром он меня ждал здесь. Недаром меня так рано принесло сюда. А ведь мог, проклятый, и в то окно выскочить, ведь все окна не застеклены, а то — ближе, — ему даже холодно стало… — Может, просто от темного помещения? Постукивает что-то! Нет, показалось. Опять! И шуршит».

Вдали звякнуло ведро — кто-то шел к колодцу. «Вот опять же говорят, что если дорогу перейдет баба с пустыми ведрами, то жди неудачи. А почему? Что в том плохого, если один человек пересечет дорогу другому? А тут даже не человек — зверушка. Чепуха это все, чепуха». И Дамдин немного успокоился. «Что это со мной? Всего боюсь, даже дома, который сам строю. Пустых ведер да еще паршивого кота! Скоро сам себя бояться буду! Тьфу!»

И все-таки, как ни убеждал Дамдин себя, где-то в глубине души притаился суеверный страх. И этот страх, как маленькая змея, холодил его сердце, заползал в мозг и отравлял настроение.

Дамдин не верил в бога. Когда он уходил на фронт, мать подарила ему глиняную статуэтку Будды. Зашила божка в желтый шелковый платочек, привязала шнурок и надела сыну на шею.

— Не разлучайся со святым хранителем, сынок, и никакая пуля не заденет тебя. Послушай родную мать!

Но Дамдину пришлось расстаться с глиняным спасителем задолго до выхода на передовую. Новобранцев сразу же отправили на военно-пересыльный пункт, а там с ходу строем повели в баню. Дамдин стеснялся новых своих товарищей и потихоньку завернул хранителя в белье.

— Грязное — в угол! — приказал усатый старшина-кадровик. «И с богом убьют, и без бога убьют! Еще таскаться с ним — насмешек не оберешься», — подумал Дамдин и швырнул белье в угол. Рубашка развернулась, и глиняный бог упал на цементный под, разбившись вдребезги. На какую-то минуту он задержал свой взгляд на мешочке с осколками: «Может, зря я это? А что, если теперь первая же пуля мне в голову?» После жарких боев на фронте он всякий раз ощупывал свою голову. Цела. За четыре года войны он был ранен несколько раз, но голова оставалась невредимой. «Хоть сто икон нацепи на шею, а целым из этого ада не уйдешь», — не раз думал Дамдин. А потом, когда Дарима находилась при смерти, когда его мать, пожелав счастья молодым супругам, угасла на глазах, он ни разу так и не вспомнил о боге…

По одному, по два подходили строители. Бригадир распределял работу. Дамдин с двумя плотниками начал класть верхний ряд бревен. Они втроем брали на плечи квадратный брус и гуськом поднимались по качающимся под ногами трапам. Потом, передохнув, подкладывали мох, укрепляли бревно.

Дамдин был неплохим плотником. Почти до самого обеда он работал вслепую, не задумываясь. Руки и ноги уверенно выполняли все, как надо, а голова была занята мыслями. «Разве это жизнь? Все к худшему. Пришла чужая женщина и ходит за моими детьми. И справляется — вот уж не ожидал, ведь у нее не было детей! А дальше что? Ну, обойдусь без жены, выращу детей. Ну, не может мужчина без женщины — буду захаживать к какой-нибудь вдовушке. Всего делов! Тихо, скрытно, чтоб никто не знал. Пожалуй, все равно узнают, не скроешь. Да не все ли равно? Или…»

Его словно ударило током. Ноги затряслись и подкосились. Левая рука окрасилась кровью… А рядом на земле валялись клин, который он затесывал, и отрубленный указательный палец… Топор вывалился из руки и, задевая стену, с тихим звоном полетел вниз.

Парень, работавший с ним рядом, закричал во весь голос:

— Врача! Быстрее! Сюда!

А второй плотник, побледневший и растерянный, почему-то схватил Дамдина за здоровую руку и запричитал скороговоркой:

— Что ты сделал?! Что нам делать?! Что же делать?!

Затрещали трапы, сбежалась вся бригада, загалдели. Парень, работавший рядом с Дамдином, сбросил телогрейку и куртку, оторвал полосу от нательной рубахи и перевязал. Дамдин рукавицей смел кончик пальца с лесов, спустился вниз по трапу и в сопровождении соседа отправился в больницу.

Парень по дороге о чем-то говорил тихо и мягко, успокаивал, наверно, но слова его не доходили до Дамдина — в голове крутилось одно и то же: «Всё прахом! Не хватало еще отрубить себе палец. Ведь есть же на свете счастливые люди, у которых все ладится! А тут одно несчастье придет да еще три приведет. Куда уж дальше? Разве что руку по локоть отрубить или ногу сломать? Так все равно ведь и без ног поползу за новыми несчастьями».

С такими мыслями поднялся Дамдин на крыльцо больничного корпуса. Он и не подозревал, конечно, что сам виноват в своей беде. Увидел проклятого кота, задумался о всех бедах, которые может принести глупая примета, и настолько погрузился в свои огорчения, что забыл и про топор и про руку под ним.

В больнице Дамдину было скучно, рана болела и не давала спать. Врач заметил, что у него нервы пошаливают, прописал какие-то капли и таблетки, запретил курить. «Хоть язык откуси. Лучше бы хлеба лишили», — ворчал Дамдин, особенно если видел в окно счастливых прохожих с папиросой в зубах. Кормили тем, чего Дамдин больше всего не любил. Врач заметил, что он тоскует в больнице, часто ходит по коридору, заглядывая в окно, и решил, что лучше его выписать, дома с детьми спокойнее будет.

Увидев отца, дети с радостным криком бросились к нему. Он прижимался губами к детским головкам, вдыхал родной нежный запах, гладил их волосы здоровой рукой. Но старший вдруг насторожился; от отца пахло больницей, а он хорошо помнил этот запах — ему разрешали навещать больную маму — и отскочил от отца, стал в сторонке, тревожно вглядываясь в его лицо.

Как изменился дом Дамдина!

Светлые лучи полуденного солнца вливались сквозь чисто вымытые стекла. Дамдин видел все вокруг в новом свете. Стол и стулья крепко стояли на ногах, постели стали пухлыми и аккуратными, посуда пропиталась приятным запахом чистоты. Воздух ароматен, как на лужайке, усыпанной цветами.