Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Пришла к своим, разделась, на постель упала. И спать вроде хочется, и сон не идет. События дня возникают в памяти, заполняют голову. Долго лежала без сна, поднималась несколько раз, пила воду. Пробовала накрыться с головой — нет, не спится, опять в ушах голосок трехлетней девочки. И больше всего терзал ее душу не громкий плач, а унылое обиженное хныканье. Тихо, протяжно ныла она, и словно когти скребли огрубевшее женское сердце. И все казалось — смотрит ей в глаза девчонка в грязном платьице и старых тапочках, еще матерью сшитых, смотрит, а потом покачивает головенкой.

— Нет, не мама это. Чужая тетя, — отвернется и побежит к братишкам. Едва забылась сном, как пришел курносый Данзан — средненький. Помогал он Сыдылме мыть посуду и словно караулил ее взгляд. Только повернется к нему, а он спрашивает:

— А когда мама придет? Она далеко ушла?

Болью засел в ее сердце этот вопрос, словно иглу в него вогнали. Невыносимо стало. Подвернула подушку себе под грудь — не помогает. Кулаком придавила сердце, пыталась отогнать тяжелые видения. Еще один, большенький, Баатар. Когда чужая женщина прикасается к их вещам, он смотрит то подозрительно, то удивленно. Вынесла Сыдылма два пальто во двор — вытрясти надо, а он тянет за руку братишку и шепчет:

— Смотри — унесет! — И сейчас эти слова в ушах у нее звучат…

Ветер выл и гремел ставнями, дико разгуливал по степи, шумел в лесу. Словно кто-то пилил сухим смычком по волосяным струнам хуура [6] Хуур — бурятский музыкальный инструмент, подобие скрипки. . Скрипящая унылая музыка. И казалось ей, скрипит и качается дом Дамдина. «Не могу лежать».

Проснулась Сыдылма в полдень. Опоздала! Засуетилась, на ходу выпила чашку холодного чая, побежала. Пришла и видит: Дамдин сидит на своем ящике с инструментами, в зубах самокрутка, дым клубами валит. Совсем как паровоз перед отправлением.

— Виновата, проспала, — стала оправдываться.

— Устала, конечно. Помогаешь — спасибо.

Неожиданными были теплые слова.

— Не стоит благодарить. Работы еще много.

Дамдин протянул ключи, робко сказал:

— Хозяйничай. Держи их у себя.

«Доверяет. Зря. Все равно скоро на другую работу уйду», — подумала она.

— А если потеряю?

— Ничего, — спокойно сказал Дамдин и вдруг улыбнулся. Впервые за последние месяцы, наверно: — Этими ключами не отомкнешь кладовую сердца. Потеряешь, другие сделаю.

Разучился, должно быть, смеяться и шутить: ничего не вышло из его улыбки, только морщинка глубокая протянулась от глаз, да пожелтевшие от курева неровные зубы обнажились. Не стало от этого веселее в доме.

«Не повезло тебе… Ой, как не повезло. Вот и мне пришлось поклониться, — подумала она. — Издевался надо мной когда-то. Ты, ты издевался. Ты посмеялся над парнем моим тогда, когда он сватов к моим родным посылать собрался. Ты оставил меня без мужа, без детей оставил».

Помолчала Сыдылма, а потом отрезала:

— О ключах да отмычках не тебе говорить. Другой себе замок ищи, получше. Понятно?

Побледнел сразу Дамдин. Правду сказала она, и крыть-то нечем. Да и видел, что всем обязан он сейчас этой некрасивой женщине, без нее словно по рукам и ногам будет связан. Сам себя, может, тысячу раз упрекал за глупость своих молодых лет. Смущенно почесал затылок, заросший до самого ворота.

«Что же я наделала? Что прошло, то ушло. Боже мой, неужто я злопамятная такая? Зачем в душе ношу недоброе? И что я за человек?» — каялась Сыдылма.

Ее покаянные размышления прервал ребячески робкий голос Дамдина:

— Прости, Сыдылма. По глупости я… Так уж получилось — тогда…

— Ладно, Дамдин, успокойся, не мучайся. Я виновата.

В голосе ее зазвучало сердечное участие и просьба не поминать прошедшее, и Дамдин понял это и вздохнул облегченно, словно сбросил с себя тяжкий груз вины, висевшей на его совести.

Как бы ни сложились взаимоотношения двух людей, совместная тяжелая работа или дальняя дорога связывают их воедино, грозно велят дружно бороться с трудностями, делить последний кусок хлеба. Под властью этого закона и дальнейшие разговоры Дамдина и Сыдылмы стали дружескими беседами, а взгляды, брошенные друг другу, хотя и были сначала похожи на еле тлеющие головешки потухающего костра, могли разгореться потом ярким пламенем. И сейчас уже эти тускло тлеющие угольки начали подогревать ледяную стену, отгородившую их друг от друга.

«Это я виноват перед нею, а она говорит — я виновата. Нет, она нисколько не виновата. Пожалела меня, успокоить хотела», — думал он, и от дум этих становилось легче. Согретый добрыми словами, он отправился на работу.

Несколько дней душу Дамдина не замутило ни одно облачко. По утрам он уходил на работу, не беспокоясь за оставленных дома детей, а когда вечером возвращался, ждал его дома бурятский суп с лапшой и луком, приготовленная постель.

Нельзя сказать, что ему стало спокойно и весело только оттого, что перестал волноваться за детей. Просто наступало время прояснения в душе Дамдина, подобно тому, как после унылого дождя, льющего несколько суток, приходит вдруг затишье, и солнечные лучи радостно приветствуют землю. Да и вообще человек, если ему приходится нести тяжелую ношу испытаний, по самой своей природе не способен долго быть погруженным в свое горе — светлые лучи надежды и доброты пробивают постепенно тучи неудач и несчастья. Так же, наверно, просветлело и у него на душе, и он уже жалел, что обижался на судьбу.

В те дни Дамдин и питался лучше, мог отдохнуть после работы, даже нашел время сбрить свою щетину. Да еще хорошо поработал во дворе, вывез весь мусор.

Рано утром Дамдин привычно пошел на работу. Не спеша пересек три улочки, поднялся на одну из двух сопок, между которыми расположилась усадьба колхоза. Он выкурил вторую самокрутку и добрался до вершины сопки. Никого из плотников еще не было. Тихо вокруг. «Рано пришел». Он посмотрел на стены двухэтажного деревянного дома — здесь будут детские ясли и сад, — не нашел, чем бы заняться одному до прихода товарищей, взял кусок бруска, застелил его мохом и сел. На противоположной сопке — Дом культуры с красным флагом на крыше. «Да сколько же я в кино не был? Больше двух месяцев, наверно…» Его взгляд скользил по степи, раскинувшейся во всем своем необъятном величии. «Куда она убегает, степь? К песчаным равнинам Монголии? Или к хребтам Хингана? Не помню. Учил когда-то, да все забыл. А вот и тоненькая веревка нашей речки Залатуй. Речушка, а сколько воды несет. Луга питаются ею, посевы поливаем, скот поим…» Глаза стали уставать, и он повернулся в обратную сторону. «А север совсем другой. Весь снег с гольцов сдуло, скалы стоят обнаженные. И среди них Каменный штык выглядит особенно суровым, даже страшным. Совсем похож на штык грозного стража, день и ночь охраняющего окрестности. Отец когда-то рассказывал, будто на самой верхушке Каменного штыка похоронен шаман Залатуй. С ним лежат его доспехи и конь, убитый на похоронах. И еще говорил отец, что в первые дни Белого месяца доносятся оттуда пение и крики шамана, дробный стук его хэсэ [7] Хэсэ — обрядовый инструмент шамана, барабанчик с бубенцами. и ржание коня. Да и сейчас старуха Дундайха нередко о том же рассказывает. Чушь все это, чепуха, конечно».