Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

В комнате потемнело. Видимо, тучи закрыли Белый месяц. А ему припомнились те минуты, когда боролась Дарима с тяжелой болезнью, выплыло из мрака ее бледное бескровное лицо, неподвижный взгляд, устремленный куда-то в бесконечную даль. «Долго не протянет. Тут мы бессильны». Этот приговор врача из соседнего кабинета услышала она особенно явственно и четко, хотя огонек жизни еле теплился в ней. Дарима лежала и не могла произнести ни слова, но разум был ясен. Из глаз побежала слеза, светлая, как жизнь ее. Но жизнь к ней уже не вернулась…

Светлый кружок снова вспыхнул на стене, но уже ниже, у самого лица. Дамдин пытался схватить мозолистой ладонью этот отблеск, но он ускользал, дразня и играя. Дамдину казалось, что он может поймать этот круглый огонек, и тогда вольется в него чудо-сила, развеет печаль и тоску.

— Ма-ам! Ма-ма! — стоном донеслось из соседней комнаты. Дамдин вскочил с кровати, ощупью нашел выключатель. Дети спали на полу, все трое на одном широком матраце, покрытом дохой. Сбитое одеяло лежало у ног.

«Вихрастый мой Баатар! Наш первый, наш цветочек!» — говорила Дарима. Мальчик лежал с краю и, словно защищая сестренку, обнял ее. «Лучше бы мне умереть, а ей остаться с вами». Дамдин бережно накрыл их одеялом, осторожно поцеловал головки и, покачиваясь на коротких кривых ногах, ушел в одинокую спальню.

Он выключил свет и лег. Лунное сияние исчезло: должно быть, опять побежали тучи или месяц ушел по своей кривой дороге.

Не спится ему, не спится. Сосновая мебель рассохлась, тоскливо поскрипывает в ночной темноте: трр-трр. И еще какие-то тонкие, щемящие звуки издает она.

«Что же дальше делать-то буду, как жить?.. Никакого просвета, словно в темную пропасть провалился… Ну, месяц еще с детьми, а потом?.. Кто кормить нас будет?.. На тещу всего не свалишь, у нее своя семья, да и стара она. Вчера вот чуть корова не забодала. А оставить малышей не с кем… Няньку надо бы найти, да будет ли хорошо ребятишкам с ней? Дети — они ведь шаловливые… при мне, конечно, она не обидит, а как уйдешь на работу… Даже если ребятишки не пожалуются — все одно подозревать будешь, может и зря, а будешь… Вот ведь путаница какая! А если и пожалуются — что делать? Сказать: уйди? Искать другую? А какая она — другая? Лучше ли, хуже — поди узнай?!. Никто, видать, не заменит матери детям. Никто не заменит мне Даримы».

В темноте и одиночестве комок подкатывал к горлу, и слезы готовы были брызнуть из глаз бывшего солдата.

И только когда забрезжил утренний свет и хриплый петух надсадно проорал неподалеку, сомкнулись наконец веки Дамдина, осиротевшего ничуть не меньше, чем его дети.

Несколько дней творилось что-то непонятное: и не пасмурно, и не ясно. В этих местах такое редко бывает — здесь погода часто меняется: ясный день, и вдруг повалит такой снег, что глаз не откроешь, и тут же хиус-ветер такую метель заведет — только держись!

В такое вот неопределенно-серое утро забрел к Дамдину его тесть.

— Мэндээ [5] Мэндээ — здравствуй! !

И больше ни слова. Хозяин придвинул стул. Гость сел, молча мелкими глотками пил густой зеленый чай. Потом вынул из кармана огромную трубку, выточенную из изогнутого березового корня, насыпал в нее махорки и зачадил. Напустил полную комнату светло-голубого тумана и только тогда сказал:

— Вот что, зятек! Негоже волочь за собой длинную слезу. Ищи-ка себе бабу!

Дамдин онемел. Старик занялся трубкой, ожидая ответа, но не дождался, уставился в лицо зятя зоркими глазами сторожа.

— Тебе всего тридцать пять… Можешь еще пять раз жениться. А баб везде полно!

Говорил он это решительно и твердо, словно отдавал приказ, подлежащий немедленному исполнению. Снова повисло молчание. Тесть еще немного посидел, сопя, что-то пробурчал себе под нос, сердито постучал трубкой по подошве сапога, а перед уходом кашлянул так, что в углу горшок зазвенел.

«Крутоват старик. Каким был суровым, таким и остался. На могиле дочери слезы не уронил…» Дамдин тогда не то чтобы удивился, скорее — обиделся.

— Ушла дочка… Ну, ушла — так ушла, не вернешь… Ей теперь все равно, а тем, кто без нее остался, трудно будет… — сказал старик после похорон.

Теперь-то Дамдин понимал, что за жестокостью старика кроется беспокойство за внучат, а может быть, и за него, связавшею себя по рукам и ногам памятью его дочери. И все равно — обида не оставляла Дамдина: «Разве можно так говорить? Неужели память дочери для него ничего не значит?»

А другие мысли перебивали эти: «А может, он прав? Сколько плакаться — год, два, больше?.. Что-то делать ведь надо!» Он понимал, что жизнь принадлежит живым, и ежедневные заботы остаются, даже когда семью посещает смерть. И понимал, что рано или поздно ему все равно придется пойти по дороге, которую указывает ему умудренный опытом старик.

И еще Дамдин понимал и признавал правоту тестя, но легче от этого не становилось. А жизнь шла своим чередом и часто, очень часто загоняла его в угол.

«Ну что ж, — он вертел в руках давно опустевшую чайную чашку, — чему быть, того не миновать. И жить надо, и работать надо. Да и в бригаде, с людьми легче будет. Надо найти женщину, чтобы за детишками присмотрела. Надо».

Когда Дамдин вошел в кабинет председателя колхоза, Бальжан Гармаевич совещался с плотниками. Он кивнул вошедшему, мол, сядь, подожди, и в эти несколько минут Дамдин вдруг заколебался: «Опять просить! И так сколько раз выручали меня — и деньгами, и машиной, когда жена рожала». Он даже подумал, не улизнуть ли как-нибудь неприметно, но председатель встал:

— Вот так, товарищи. Зевать будем — отстанем от кировцев. Инструменты чтоб были наготове, одежду берите в запас, постели. После обеда сбор здесь, бригадир подгонит машину. Все!

Плотники, толкаясь в дверях, вышли.

— Ну, как живем? — это уже Дамдину.

— По-прежнему.

— По-прежнему — значит, не очень. А ребятишки?

— Шумят, играют…

Во время такого разговора председатель часто-часто моргал глазами. Это значило, что произносит он привычные слова, а сам что-то обдумывает. «Этот колхозник по пустякам в контору не ходит. Стало быть, совсем плохи дела». Он перестал моргать и в упор посмотрел на Дамдина:

— Говори, по какому делу?

— На работу надо выходить.

— Понимаю. Надо. А дома кого оставишь?

— Некого. Все работают.

— Верно заметил, работают…

Председатель посмотрел в окно, потом поднял глаза к небу, почесал правый висок, который почему-то поседел больше, чем левый. В февральской синеве наперегонки бежали белые облака, а председатель все смотрел, как будто ждал, что вот пробегут эти пушистые стайки, и на голубой чаше неба появится имя женщины, не занятой на работе. Но облака тянулись нескончаемо.