Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— Что затих? — спросила, словно уколола, Сыдылма.

— Так, ничего.

Они дошли до высокого забора. В тени его Илья остановился, обнял Сыдылму, стал целовать. Потом пошли дальше, так и не сказав друг другу ни слова. Илья натужно покашлял и проговорил с трудом:

— Больше туда… не ходи! Тебе нужно к свадьбе готовиться. Подруг обойти, пригласить. Свадьба должна быть веселой. Договорились?

Сыдылма молчала, слова не шли с языка, будто челюсти свело. Он целовал ее, а жесткие щетки его усов больно кололи губы. Было страшно и холодно. И губы были сухие, неласковые, словно опухшие. Горло сдавила горечь. «Конечно, конечно. Ты своих детей не жалел, так что тебе чужие? Все, что ты можешь, — так это ревновать. Так-то, Илья!» Они подошли к калитке ее дома, и мысли Сыдылмы были оборваны его вопросом:

— Твои дома?

— Зять в городе.

— Зайдем? Уйду тихо на рассвете.

— Как хочешь. Твое право.

— Идем, идем, — Илья потянул ее за руку…

Это была самая мучительная ночь. Все тело болело, и грудь словно водою наполнилась, а рот и нос заложены — не продохнуть. Светлое сияние Белого месяца, проникавшее сквозь тюлевые занавески, не украшало и не облагораживало усталое лицо Ильи, оно было бледным и кривым. А руки то холодные, как лед, то жаркие, потные. Глухие удары его гордого сердца и страстные вздохи не пробуждали ее чувств. «Нет. Не тот ты, не тот. Неужели моя былая любовь остыла навсегда? Может, напрасно дала тебе слово, не подумала? Казалось, все взвесила от начала до конца, все решила, а теперь… Не знаю, не знаю… Может, отказаться от свадьбы? Нет, поздно. Да и совестно перед людьми, все уже знают».

Илья сидел рядом, опершись спиною на подушку, она взяла его потную руку, зашептала:

— Илья, послушай меня, Илья! Давай отложим… Давай отложим свадьбу!

— Ты что? Ведь пригласили уже. Как же теперь? Обманули, значит? Житья не будет от насмешек!

— Не могу, Илья, не могу!

— Сыдылма, прошу тебя, не надо. Как будем в глаза смотреть людям? Стыд какой! Подумай обо мне, о себе подумай!

Сыдылма замолчала горько и безнадежно.

— Люди, люди! Ну, ладно, дала слово — надо держать. Весь колхоз соберется. Ладно, что поделаешь!..

Чуть забрезжил утренний свет над вершиной Залатуя, Илья проворно оделся, через силу поцеловал в щеку свою будущую жену и вышел. Вскоре вдали затрещал его мотоцикл. Он дал полный газ и вырвался на степную дорогу. Летел по степи, как старый степной орел, и мурлыкал под нос песню.

Уже и стрекот мотоциклетный утих за волнистыми буграми, а в голове ее никак не могли примириться две Сыдылмы. Одна была женщиной, которая двадцать лет ждала свадьбы. Она должна была сдержать слово, данное Илье, ей было стыдно перед односельчанами, которым нужно было теперь что-то объяснять и рассказывать. А другая — тоже женщина, женщина-мать, пожалевшая чужих сирот и вместе с ними взрослого одинокого человека. И эти две соперницы не могли убедить друг друга отступить. У каждой была своя доля, своя правда, свое право. И все существо Сыдылмы разрывалось между этими двумя.

Трое детей — чужих детей, — они стоят у окна и ждут ее. И нетоплена большая уютная печь. Почему эти картины так настойчиво всплывают в ее сознании?

Потом свадьба… В доме Ильи висит сизый туман — накурили. Пьяные разговоры о счастье. Об их счастье. Какое уж там счастье? И колючие щетки усов…

Сыдылма не знала, что делать: вставать или спать, улететь на небо или провалиться сквозь землю.

Каждый день сестры Даримы заглядывали к сиротам, несли подарки, какую-нибудь мелочь из одежонки, игрушки. Но у них тоже были дети и работа, и они не могли не только провести с ними день, но даже посидеть подольше.

С уходом Сыдылмы ушла радость из дома Дамдина, темно стало, как в подземелье. «Зачем так крута с ним судьба? Или дети его рождены под несчастливою звездой. Правильно говорят: «Не тот сирота, у кого нет отца, а тот, у кого нет матери». Дамдин даже вслух повторил эти слова, шагая из угла в угол, как арестант: «Фу-у, духотища какая!» Он расстегнул пальто, пнув ногой дверь, вышел на улицу.

Снежинки медленно плыли в воздухе, словно не решались падать на землю, покрывали серебряной пылью крыши домов, в мягкие шубы одели тополя, нежно покрыли улицы. Вечернее солнце проглянуло сквозь облака. Колхозное село засияло электричеством, а его дом показался ему по-осеннему темным. Люди, автомашины — все куда-то торопятся по пушистому снежному ковру. Тихо, только снег скрипит. Дамдин ходил взад-вперед по улице, сам не замечая этого. Хотелось вдохнуть свежего воздуха полной грудью. Но толстые губы шевелились. «Поганая, видно, душа у меня, ничего в ней хорошего не осталось. Просил Сыдылму остаться… Зачем? Чтобы сделать ее домработницей, живым замком для своего дома? Понятно, почему она отказалась. Я, конечно, виноват перед нею. Если присмотреться, чем она хуже меня? Может, даже лучше, умнее, человечнее. Когда смотришь издалека, глаза всегда слепые, — правильно говорил дед. Бурятка, как и все. У всех буряток такие же круглые лица. Почему же я сравнивал ее лицо с тарелкой? Да пусть будет круглым, как солнце, что из того? И таких можно признать красивыми. Наши буряты считали ведь почему-то круглолицых счастливыми! Глаза у нее суровые? Да, суровые, но ведь только с первого взгляда. А когда с чуть приметной улыбкой посмотрит на тебя подольше, сразу увидишь глубоко-глубоко теплые огоньки ее души. И этот глубинный огонь сильнее и дороже, чем сверкающий снаружи. Так ведь? Кривые ноги? Что ж, они от этого хуже ходят? Еще как ходят! Даже милее и смешнее прямых! Человек как человек! Женщина как женщина! Да, виновен я перед нею, виноват еще с молодости».

И он продолжал бесцельно шагать взад-вперед, а когда заметил это, остановился, повернул круто и пошел еще быстрее прежнего. «Ушла… Они привыкли к ней. А теперь потеряли. Голубчики мои! Кто будет смотреть за ними? Еще неизвестно, какими они будут — другие! Виноват я, виноват и перед вами, дети мои…» Он остановился. «Что же это я, влюбился в нее? Нет, нет, не знаю, не может быть. Когда она смотрела мне в глаза, почему не осмелился ответить ей встречным взглядом, почему не посмел взять ее за руку, сказать ласковое слово? А теперь? За семью горами она будет теперь»…

Он не понял вовремя большой любви, рожденной с таким трудом, а теперь не знал, увидит еще ее или нет. Ее, женщину, что своей чистой совестью и чистым сердцем завоевала его душу. «Увижу ли ее до свадьбы?» — об этом думал он до глубокой ночи. И только когда совсем замерз — зуб на зуб не попадал, — пошел домой.

Дети, весело смеясь, играли с бабушкой Дулсан. Он торопливо поцеловал малышей, прошел в спальню, сел на кровать. Злость захватила его и заслонила тоску по Сыдылме. «Пусть лучше не приходила бы совсем. Все было бы как прежде. Сидел бы с ребятами. И рука была бы цела. Не хватало мне ран, еще одну заработал — по ее милости». И вдруг он понял, что в сердцах напрасно наговаривает на нее, и от этой своей несправедливости огорчился еще больше.