Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Словом, один этот вечер Белого месяца многое изменил в судьбах многих людей.

В богато обставленном доме жениха пусто. Трехрожковая люстра, не понимавшая, что произошло сегодня, не скупясь, проливала свой яркий свет на узорчатый ковер на стене, на никелированную кровать, покрытую тяжелым одеялом, на новенькую, образцово-показательную мебель. На столах плотными рядами стояли хрустальные и просто стеклянные рюмки, тосковали от своей пустоты и, казалось, издавали совсем не свадебные — унылые звуки. Да, свадьба готовилась на славу, и пир был бы на весь колхоз.

Правда, родственники пожалели все-таки Илью и, чтобы не осрамить своего честного рода, гурьбой отправились к его самой первой жене. Они уговаривали ее вернуться к мужу, к прежней жизни, которая минула без малого четверть века назад. Но женщина с седыми висками посмотрела на отца своего первого сына-тракториста, а потом на двух девочек-школьниц, родившихся уже без него, спокойно и без злобы сказала:

— Я понимаю. И мне жаль его. До сих пор жаль. Да только не лежит душа к нему. Когда выходила за него, думала, иду по ровной дороге. Да вот споткнулась, словно меня за ноги зацепили. Не знаю почему, только все время казалось, что Илья придет ко мне. Вот и пришел он. Не сам пришел, вы привели. Не с раскаяньем пришел, а за подачкой. Простите меня, но лучше мне прожить, сколько осталось, одной. Я на судьбу не в обиде. И вы на меня не обижайтесь. Не могу я иначе…

А когда возвращалась свита Ильи домой, они, да и все колхозники увидели на освещенной фонарями вечерней улице такую картину: Дамдин, повесив на согнутый локоть здоровой руки продуктовую сумку, шел с левой стороны. С правой, уверенно, как всю свою жизнь, вышагивал сторож Баадай с самодельным деревянным чемоданом. А в середине шла Сыдылма. Под мышкой она несла свои старые валенки, а из голенища торчала кошма на подшивку. Они шли быстро, не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам.

Знаете ли вы, как поют сердца людей? Можете представить, как бьется нежное сердце Сыдылмы? Они придут в дом, где их встретит радостная старушка Дулсан. И Сыдылма будет петь в своем доме, сидя рядом с Дамдином. А на коленях угнездятся трое родных ребятишек. И в песне этой будет звучать голос ушедшей из жизни и оставшейся в жизни красавицы Даримы. Песня Сыдылмы — это песня красивой женщины, моя песня, песня всех добрых людей на земле.

Счастья тебе, Сыдылма!

В отделе кадров Болдану Фролову велели переписать автобиографию наново, рассказать о себе поподробнее.

Фамилия у него русская, а имя — бурятское. И в лице черты русского и бурята перемешаны.

В маленьком сарайчике, что приютился среди строящихся многоэтажных домов, он сел за грубый стол, сколоченный из горбылей, долго копался в нарядах, расчетах и чертежах, отыскал листок чистой бумаги и начал: «Родился в 1939 году. Родители — колхозники. Окончил семилетнюю школу в улусе Улаан-Ганга…»

Дописал последние буквы и задумался, крепко обхватив голову руками, словно пытался выдавить из нее продолжение автобиографии. Что еще написать, кроме учебы в институте? Молодой инженер-строитель так ничего и не выдавил, разве что капельки пота — они появились на лбу и переносице, чуть шевельнись — капнут на бумагу.

Ну что ж, пусть Болдан сам справляется с этой трудной задачей — растягивает автобиографию до стандарта, нужного заведующему отдела кадров. Пусть напишет про высшее образование, про общественную работу, про… Про что еще? Вроде бы и нечего больше: в официальной бумаге не расскажешь о событиях, предшествовавших твоему рождению! Это уже не биография, это уже повесть о жизни. Ну, а если есть повесть, то должна быть в ней первая глава. Попробуем написать ее.

Только не будем класть на полотно мощные мазки и яркие краски. Лучше самые сильные звуки переложить на лады хуура и лимбы.

Когда на нашей улице появился парень с топкой шеей и стал дважды в день — утром и вечером — проходить мимо моего окна (в любую погоду без шапки), я невольно задумался: «Откуда эта залетная ласточка?»

Почему он сразу показался мне похожим на эту благородную птицу — не знаю. «Совсем ведь птенец-желторотик, недавно оперился. Непременно поймаю, положу на ладонь, полюбуюсь и все разузнаю!»

Дня через три я встретился с ним лицом к лицу. Он смутился от моего пристального взгляда и посмотрел на меня так, словно хотел спросить: «Что вам угодно?» — и быстро прошел. Но я успел заметить в его зеленовато-коричневых глазах искорки, которые, казалось, излучали добрый и веселый свет. Попытался представить его смеющимся — что-то очень знакомое почудилось мне в этой несостоявшейся улыбке.

Однажды сижу у открытого окна. Идет. И не один — об руку с высокой светловолосой русской девушкой. Смеются.

«Где же я слышал такой смех? Когда? То ли когда в армии служил, то ли…»

И вдруг словно плеткой ожгло мою голову. Даже в ушах зазвенело. Издалека, сквозь громовую канонаду начала сороковых годов, донесся этот смех из родных моих мест. А потом я увидел счастливые глаза тети Дулмы.

«Конечно, конечно же, это тетя Дулма так весело, так заразительно смеялась! А может, я ошибаюсь? Ведь бывает, что встречается человек, во всем похожий на другого».

Эта мысль не давала мне покоя, и я решил подкараулить его. Поднялся утром пораньше, на улицу вышел, поливаю акации под окном, а сам стерегу ласточку. И чуть не прозевал! Прошлепали мимо меня по асфальту плетеные летние туфли — бросил лейку, полетел за птицей.

— Тетин, да? Дулмы, да? — тяну его за плечо, чтобы ко мне повернулся.

— Что? Что случилось? — смотрит на меня удивленно. Но я не дал ему долго удивляться, потащил к себе домой.

С того дня, как выдали его зеленовато-коричневые глаза, стал он частым гостем в нашей семье…

Ой, как мне хочется повидаться с его матерью — тетей Дулмой!

Двадцать коров было на ее попечении. И всех надо было подоить трижды в день. Я помогал — пригонял коров по одной, а тетя за это наливала в мою побитую эмалевую кружку парного молока через край. В жизни я не пил такого вкусного молока. И хотелось мне ответить на ее доброту добром. Но как? Никто ее не награждал за трудную работу ни грамотой, ни премией. Тогда я решил нарисовать тетин портрет и подарить ей при всех доярках. Ее узкие глаза, круглое лицо, на полную луну похожее, широкий нос, чуть-чуть выдающийся между полных щек, я видел очень точно, когда закрывал глаза, но на рисунке они никак не получались похожими. Начинал рисовать с волос, тогда на бумаге не оставалось места для подбородка. Впрочем, иногда даже полные губы не помещались. Откровенно говоря, с живописью у меня не ладилось. Тогда я решил нарисовать самое основное — глаза. И тут полная неудача! А без глаз, без прекрасных тетиных глаз — нет и Дулмы…