Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Дождь по-прежнему барабанил неистово, но теперь Балма гневалась так громко, что даже сквозь шум все до единого словечка слышны были:

— Ладно еще было бы что-нибудь стоящее… Еще могла бы я подумать: ну, я уродина, старуха, польстился на молодую да красивую. А то ведь — тьфу! Порядочный мужчина ее с наветренной стороны обойдет…

— Ну, хватит, хватит. Ну, виноват, бывает…

«Виноват? — чуть не вскрикнула Жибзыма. — Это мой сын перед женою кается? Виноватым себя признает?» А Балма не унимается:

— И сколько ж ты к ней ходил?

— Да не ходил я. Давно это было, два года назад, летом. И один раз только. Ну, подвыпил. Ты в больнице тогда была. А она зазвала к себе. Отдохни, говорит, только тихо — дети спят.

— Отдохнул, значит. Лапать полез.

— Да не помню я уж. Хватит, Балма.

— Что — хватит? Что — хватит? Польстился на чужие отбросы. Бесстыдства у нее много. И как таких женщин земля держит? Только родителей своих позорит. Все дети от разных отцов, и все без отца. Троих уже отдала людям, да дома четверо. Она уж и сама не знает, кто от кого у ней. И ты тоже — бугай бугаем. Ты хоть своего-то ребенка знаешь? Знаешь хоть, как зовут? Знаешь хоть — мальчик или девочка?

— Мальчик, кажется, — неуверенно выдохнул Борис.

— «Кажется», — передразнила жена.

— Балма…

— Убери руки свои грязные, — зло зашипела Балма. — Не прикасайся ко мне!

«Мальчик! — лихорадочно завертелось в голове Жибзымы. — Мальчик, наследник! Ах ты дрянь! По степи наследниками разбрасываешься! От собственной жены не можешь, а на стороне — пожалуйста!»

— Перестань, ну, перестань. Я же люблю тебя, Балма, — шептал Борис, но Жибзыма не слышала уже этих попыток к примирению, она искала в своей голове оправдания своему сыну — как бы там ни было, а наследник фамилии, оказывается, есть! «Ну, конечно, он еще в полной силе, рано женился, не успел нагуляться в молодости — чего уж корить его. Сидеть да смотреть на одну жену — у какого мужчины стойкости хватит. Ничего, ничего, помирятся. Одно одеяло и не такое прикрывало. К утру и помирятся», — думала она, и уже сон, легкий и радостный, касался ее головы, и не слышала она ни злых пререканий за стеной, ни глухой возни, ни внезапной угрожающей тишины, что, как выстрелом, оборвалась хлопнувшей дверью.

Вздрогнула старуха и насторожилась.

— Балма! Балма! — закричал Борис.

«Зачем кричит? Грех ночью кричать! Грех!» — подумала Жибзыма и только начала шептать молитву: «Стрела Хурмасты — небесного хана — не порази кричащего в ночной темноте!» — как вдруг поняла, что это Балма ушла, сбежала, оставила юрту. И, позабыв все зароки ночные, сама закричала старческим, дряблым, дребезжащим голоском:

— Борис! Борис! Верни ее! Верни!

А сын теперь только вспомнил, что мать могла слышать все, и стыдно ему стало за унижение свое перед женщиной. Сдерживая себя, нарочно медленно зажег керосиновую лампу, наклонился над матерью и сказал — очень спокойно у него это получилось, даже чуть пренебрежительно и строго:

— Никуда не денется. Что я ее — уговаривать буду? Стукнуть бы хорошенько, да рук марать не хотелось. Побегает, побегает — и вернется к утру. До Сухой пади добежит — прохладится по дождичку, одумается.

А мать поняла его игру, это его нарочитое спокойствие, поняла и то, что сам он так и рвется ринуться за нею и стала уговаривать, просить стала, чтобы легче ему было переступить через мужскую гордость:

— Ой, смотри, как бы беды не было. Еще сделает с собою что или на волков наткнется. Видать, сильно обидел ты ее, сынок. Пойди за ней, пойди, как хозяин, как старший, верни взбесившуюся овцу домой.

— Можно было б и до утра подождать, — лениво сказал Борис и медленно потянулся за одеждой, но уже через мгновение был за порогом юрты.

А Балма уже далеко в степи. Она бежит, и дождь хлещет в лицо, стекает по щекам и попадает на пухлые ее губы — и дождь почему-то соленый. Тяжело бежать, сердце гулко стучит. Пробежит немного, а потом пройдет метров сорок, сдувая соленую воду с губ, и снова бросится бежать. И чем дальше от юрты, тем легче становится на душе — словно внезапным решением своим сбросила она тяжелую ношу, заботы свои повседневные о доме, об овцах, о ставшем вдруг ненавистным человеке, которого она любила двадцать лет, и уважала, и закрывала глаза на то, что давно уже он перестал помогать ей не только в работе по дому, но и в мужской работе — ухаживать за отарой. Разве была она Плохой женой? Разве кто-нибудь когда мог сказать, что она черствая, бессердечная, неуважительная невестка? Она чтила свою свекровку, как почитают мать своего мужа все бурятки: стелила ей лучшие матрацы и самую толстую кошму, клала под голову самую мягкую подушку, уступала самые дорогие одежды, кормила самыми вкусными, старательно приготовленными блюдами. Разве не о ней шла слава по всей Белой степи как о лучшей работнице? Разве жаловалась она на трудности, говорила когда-нибудь «не могу», «не буду делать», «тяжело»? Разве ссорилась с соседями или дурно отзывалась о людях? Или неприветливо встречала гостя, и мужу приходилось краснеть за нее?

Только не вчера она встретилась с Нансалмой, не вчера узнала, что и ее муж не обошел юрты Ханды Пирнаевой, что растет там мальчик, во всем похожий на ее Бориса. Не вчера это было. Но молчала она целую неделю, молчала и давила в себе обиду, только обида эта не умерла в ней, не перегорела, а затаилась и зло вливала в ее мозг ядовитые капельки воспоминаний — обидных воспоминаний, а они копились, собирались, вырастали в огромный ком, и он подпирал сердце. И уже припоминались долгие разговоры свекровки о том, что мужчина умнее и сильнее женщины, что он все может позволить себе, что он хозяин во всем.

«В старое время все нойоны-гулваа [39] Гулваа — глава рода. , зайсан [40] Зайсан — сельский староста. , тайшаа [41] Тайшаа — глава округа. , все ламы были мужчины, люди высокого пола», — говорила она.

«И сейчас так. Разве нашим «Красным пастухом» женщина руководит? Серьезные дела не для женщин», — убеждала она.

«Правда, есть женщины-учителя и женщины-врачи, только где же среди них такие, как доктор Бэрхир или как багша [42] Багша — учитель. Гонгор?» — спрашивала она.

И еще вспомнила, что Борису, если он при жене спрашивал у матери совета, свекровка всегда говорила, строго поджимая губы: «Сам решай. Ты — мужчина, а бабий совет — обманчивый свет».

И вспоминала она, как Борис всю работу в отаре взвалил на нее, а деньги — их общие заработанные деньги — получал сам, и тратил сам, и носил в кармане с собою, а в сельпо или в пивной колхозной доставал всю пачку и щедро расплачивался, победно улыбаясь в лицо тем пастухам, которым жены не давали даже на бутылку водки. А дома, хотя и ничего не говорил при этом, жене выдавал деньги так, словно милостыню дарил, свои, кровно заработанные, ей, дармоедке, ссужал.