Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

От обиды слезы выступили у нее на глазах.

— Дамби-брат, Балжима-хээтэй [46] Хээтэй — уважительное обращение к старшей родственнице. , вы ведь только это видите. А сколько еще есть невидимого, чего вы не знаете. Трудно об этом рассказать, нет у меня слов подходящих. Только Роза уехала — тяжело мне стало сидеть в юрте. Лучше уж в степи одной скучать, чем под этой опостылевшей крышей. Работаешь, а все как по заученному, руки привыкли, движутся, а радости в душе никакой. Сама удивляюсь: вроде для семьи делаешь, а работа чужая, вдвое тяжелей кажется. Опостылели они мне — и муж, и свекровка. Даже когда Борис помогал изредка — только раздражал. Конечно, свекровь никогда мне худого слова не говорила. Наоборот, заботилась даже, чтобы и ела я хорошо, и одевалась не хуже людей. Знаю, что и за глаза хвалила меня, говорила: бог послал хорошую невестку. А только и за эти слова злость в душе подымалась, мне даже страшно от этого становилось. Я и жалела — она трудную жизнь прожила, — и ненавидела ее, чувствовала я, сердцем чувствовала, что недолюбливает она меня и только за то, что я женщина, а женщина для нее — вроде и не человек. Я так не умею, я этого не понимаю. Сегодня я везла ее в больницу полумертвую, коня не жалела, о себе не думала — не потому, что мне свекровка, а потому что она человек. Пусть не она, пусть с другим беда случилась — разве я могла бы поступить иначе? Нет, я не могу с ними жить в одной юрте, это надо себя заставить, а я не хочу. Пусть даже дочь от меня откажется — не могу. Это не семейная жизнь.

Балжима еле дождалась конца ее речи.

— Ты же не в старое время живешь. Взяла бы власть в свои руки. Мало ли женщин и мужем командуют и над свекровкой верх держат? И Бориса могла заставить работать на пастбище, и свекровкиным словам воли не давать. Конечно, лучше, когда в семье согласие да понимание, но в крайнем случае могла и ты зубы показать. Многие бурятки сейчас научились пользоваться своими правами, иногда даже слишком. Чем ты хуже других?

— Видишь, Балжима права, — поддержал жену Дамби. — И так можно, и иначе, а только ради семьи все надо делать. А без тебя они пропадут. Да они и сами это понимают. Ну, попугала, — вернись, возьми вожжи в свои руки. Они теперь на цыпочках ходить будут.

— «Зубы показать», «власть взять», — горько усмехнулась Балма. — Не жизнь это, я так не умею. Почему один должен давить остальных. Да и Борис скорее согласится под землю попасть, чем под власть жены. И старуха не потерпит, помрет еще скорее. Не будем об этом говорить… Мы с самого начала не так начали жить, а теперь поздно. Устала я, устала от всех этих передряг.

Страшные сны виделись Балме в эту ночь: то Роза в большом городе под автомобиль попала, то вышла замуж за огромного незнакомого парня и навсегда в далекие края укатила — ни вестей от нее, ни адреса. А то вдруг собрались все семьсот овец ее отары, толпятся, блеют, осиротевшие, неухоженные.

Проснулась она поздно. Хозяева не стали ее будить, собираясь утром на пастбище, и Балма проспала до малого обеда. Только успела умыться и позавтракать, как прискакал хозяин и попросил с ним вместе отогнать верблюдицу на убой. У нее еще в начале лета верблюжонок подох, и она перестала есть, похудела, кричала на всю степь, словно рыдала. Когда понадобилось мясо для сенокосных бригад, решили ее отвезти на бойню.

Длинные палки-урги с сыромятным плетеным ремешком-гуйбой в руках у погонщиков. Зажатая с обеих сторон верховыми, верблюдица сначала бежала хорошо, но потом увидев, что отделяют ее от стада, почуяв что-то недоброе, рванулась обратно. Гуйбы больно хлестали ее, она рвалась, петляла, не хотела уходить, но скоро устала, легла, поджав под себя ноги, и никакими ударами нельзя было поднять ее, она только грызла солончаковую землю. Балме стало жаль животное, она опустила плетку. А Дамби совсем озверел, ругался, колотил палкой по самым больным местам. Верблюдица взревела, поднялась на ноги и припустила иноходью, ревя на всю степь, словно оплакивала и детеныша своего, и свою жизнь. У Балмы навертывались слезы на глаза. «Неужели она предчувствует смерть? Недаром старые люди говорят, что верблюды очень чуткие существа — и скучать умеют, и тоскуют по родным местам, даже плачут, если слышат звуки хуура и лимбы».

Верблюдица ревела, а Дамби продолжал полосовать ее палкой. Вдруг она ухватила зубами ургу и перекусила ее. Дамби остался безоружным, а верблюдица рванулась в сторону и стремительно понеслась вверх по склону сопки Шлем Богатыря. С противоположной стороны сопка круто обрывалась вниз, а там, на берегу маленького ручья лежали ряды камней на древних могилах воинов. Когда Дамби и Балма, объехав сопку, примчались к этому месту, верблюдица лежала с переломанными длинными ногами и разбитой грудью. Дамби стремительно слетел с коня и ножом оборвал мучительные судороги животного. Балма сидела на коне, закрыв лицо руками.

Дамби начал снимать шкуру, а она не могла ему помочь, — вернулась в юрту, потрясенная страшным зрелищем. И что бы ни делала потом — не могла забыть загнанную ревущую верблюдицу, потерявшую своего верблюжонка.

На попутной грузовой машине добралась Роза от станции Степной до Красного Ключа, а оттуда до их стойбища рукой подать — километра три, не больше. Она сняла свои туфли-гвоздики — в них по степи не очень-то походишь, проваливаются — пошла босиком. Густая трава была мягка, и шла она словно по ковру: куда лучше, чем по асфальту. И воздух вечером в Белой степи не то что в дымном, пыльном городе. Она жадно дышала родным настоем степных трав и цветов…

Вот и юрта показалась. Навстречу ей кинулись две лохматые черные собаки — Нянгар и Янгар, узнали Розу, лезли со всех сторон к ней, ласкались, норовили лизнуть в щеку. Роза еле отогнала их, надела свои модные туфли, на ходу расчесала коротко подстриженные волосы. Но из юрты никто не вышел встречать. «Свалюсь как снег на голову», — азартно подумала девушка и даже постаралась идти тише, чтобы шагов не было слышно.

— Сайна байна [47] Сайна байна! — Здравствуйте! ! — громко сказала она у входа и рывком растворила дверь. В юрте темно. — Сайна байна!

Никто не отвечает. Ощупью нашла спички, зажгла свет. Беспорядок, земляной пол не подметен, окурки изжеванные валяются. На бабушкиной кровати нет постели. Печка холодная — давно не топили. Что такое? Вышла из юрты, прислушалась. Две коровы лежат, телята при них. «Мамы нет дома. Она никогда бы не позволила телятам’ высосать все молоко. Где же она?» Страх охватил девушку. Боязливо оглядываясь, пошла к зимней кошаре, открыла ворота — кошара полна овец. Бегом ринулась обратно к юрте. Остановилась, прислушалась: тихо-тихо, ни звука, ни шороха. Темно в Белой степи, только далеко-далеко сверкает изредка молния. «Что же случилось? Бабушка умерла? Хоронить поехали? Все равно, бригадир кого-нибудь оставил бы при отаре. Нет, бросили внезапно, без ведома бригадира. С отцом что-нибудь? Поехал на мотоцикле да разбился? Или с мамой? Нет, нет, что это я все страхи какие-то выдумываю. Может быть, просто уехали в гости, на свадьбу или на собрание. Вот и овец аккуратно загнали в зимнюю кошару». Она успокоилась, впустила в юрту собак. Они легли у двери с обеих сторон, друг против друга. Роза отрезала кусок хлеба, намазала маслом, набрала из ведра кружку холодной воды. Поесть она не успела — собаки вскочили, с оглушительным лаем бросились на дверь. Роза открыла им и выбежала следом. Собаки во всю прыть неслись к кошаре. «Волки!» — подумала девушка, вернулась в юрту, схватила отцовское ружье. Овцы перепуганно кричали, суматошно топтались в кошаре, собаки лаяли надрывно, с визгом. Роза выстрелила в воздух и побежала на шум. Она была уже у самой кошары, когда послышался треск мотоцикла, и луч света прорезал темноту.