Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— Кто здесь? — послышался голос отца.

— Я, папа, я.

— Дочка! Когда же ты приехала?

— Недавно пришла. Дома никого. Где мама, бабушка?

— Живы, здоровы, не беспокойся. Потом расскажу.

Он вошел в кошару.

— Волки. Волки были.

Сквозь открытую дверь свет мотоциклетной фары тускло освещал внутренность кошары. Три зарезанных волками овцы лежали в дальнем углу, а остальные сбились в кучу. Отец отогнал их — здесь лежали намертво затоптанные еще пять.

— Сволочи! Сволочи! — отчаянно бормотал отец. — Нет людей — они словно заранее знают. Все собирался заделать дыру в крыше — руки не доходили. Ай-яй-яй! Если бы не собаки — всех перерезали бы. Тьфу! — отец зло плюнул. — Что теперь будет? Всегда лучшими чабанами в колхозе считались, а теперь? Придется оплатить колхозу стоимость овец.

— Я сделала один выстрел.

— Ты молодец, молодец. Если бы не ты — то-то дело было бы.

Борис добил обливающихся кровью полуживых овец, вытащил их из кошары.

В юрте, не дожидаясь расспросов дочери, он рассказал о случившемся в семье. Рассказал так, что во всем, даже в гибели овец, виноватой оказалась Балма.

Роза сидела ошеломленная, смотрела мимо отца, но ни одному его слову не поверила. Вежливо, осторожно, чтоб не обидеть, спросила:

— Почему же мама ушла? Вы никогда не ссорились.

«Ишь ты, не глупа, нет, не глупа. Знает что-нибудь или просто догадывается?»

— Не знаю. Жили нормально, хорошо, мирно. Вдруг вот так, сразу, взяла и ушла.

— Так не бывает — вдруг, ни с того ни с сего.

Отец промолчал. Роза присела у печки и ждала ответа. Огонь разгорелся, а в юрте по-прежнему висело молчание.

— Ты скрываешь что-то, папа, — настойчиво повторила девушка, глядя на огонь. — Мама не могла просто так уйти.

«Это уж слишком. Разговаривает со мной на «ты», допрашивает. Ох, уж эти образованные. Что я перед тобой — отчитываться должен?» Он молчал, сопел недовольно.

— Я взрослая, отец. Я многое понимаю. Понимаю, что разное бывает в жизни, даже в таком возрасте, как ваш. Я знаю, что раньше буряты всегда скрывали от детей семейные неполадки, да и сейчас тоже. Но я хотела бы знать все, папа.

— Ни к чему тебе это знать, — резко ответил отец.

— Разве я чужая? Разве моя жизнь не связана с вашей?

— Все уладится, Роза. Все будет хорошо, вот увидишь. Не надо меня пытать, это не так просто и легко — разобраться во всем.

Было ясно, что мама ушла не просто так, под влиянием минуты. Дело было серьезным. Роза понимала, что все равно — завтра, послезавтра — она узнает все, и не стала больше выпытывать у отца. Мясо сварилось быстро. За едой она спокойно и деловито рассказывала об иркутских своих новостях, отец скупо — о новостях Белой степи. Она сильно изменилась, послушная робкая Роза, и отец почувствовал в ней силу и право разговаривать с ним на равных, и не только отвечать на вопросы, но и задавать свои и даже порою — незаметно и весьма тактично — поучать его. Да, там, в городе, она изучала не только скелет человека, но и душу его. Она узнала и такое, о чем отец даже понятия не имел, она прикоснулась к другой жизни, с другими правилами, привычками, взаимоотношениями в семье. Но Борис не понимал всей сложности знаний, которыми овладела его дочь, и он с эгоизмом мужчины думал только об одном, самом больном для него: «Насмотрелась там на семьи, в которых баба верховодит, вертит мужем, деньгами распоряжается. Теперь мужикам туго придется с такими вот женами».

А Роза по тону разговора, по глазам отца (хоть он избегал смотреть на нее прямо) поняла, что отец виноват, сильно виноват перед матерью. «Ну ладно хоть все живы, здоровы. Остальное — поправимо», — решила она и улеглась спать.

Борис долго не мог уснуть, перебирал в голове сегодняшний разговор с верблюдопасом Дамби. Оказывается, дело не только в этой проклятой Ханде — за нее Балма посердилась бы, да и простила. Дело, оказывается, в другом, в том, о чем, по совести говоря, Борис никогда не задумывался. «Рабыня, батрачка». Даже не верилось, что эти слова произнесла Балма. Ни о чем таком она не говорила тогда, в ночь ссоры. Что за наваждение, что в мире творится? Теперь бурятки с русских баб пример берут. Ладно бы только одежду да прически, а то ведь и это… «Уважать ее надо, — говорит Дамби. — Тяжелую работу на себя брать…» Может, ее еще и в пивную, где мужчины гуляют, с собой прихватывать? И вставать, может быть, прикажете утром пораньше, печку затопить, завтрак сготовить, подать на стол, а потом ненаглядную женушку разбудить ласково: «Не хотите ли поесть? Может, вам чайку в кроватку?» Тьфу, даже думать противно!

А если не вернется? Одному с отарой не справиться. И так из-за восьми этих овец звание ударника полетело. Помощника надо брать — значит, половина заработка долой. Да и кто пойдет к нему в помощники? Свои, буряты, не пойдут, у каждого семья, каждый сам в состоянии взять целиком на себя отару. Дадут какого-нибудь переселенца с Запада. А с ним хлопот не оберешься, он сам с овцами не справится, его еще учить надо.

А если сдать отару сейчас, пока только восемь овец погибло? Чем буду жить? В плотники пойти — выгодно, говорят. Так я не плотник, еще учиться надо. Механиком — тоже учиться надо, я вон свой мотоцикл больше чиню, чем езжу. Вся эта механика — темная ночь. Вот время-то настало!

Помириться, покаяться, пообещать для видимости? Так ведь она теперь тропку отыскала — без конца по ней ходить будет. Раз убежала — я пришел мириться; теперь ведь как что — опять побежит, по каждому пустяку бегать будет. Нет, надо держаться!

А если разводиться надумает, через суд? Позору-то, позору! Начнет рассказывать да считать, что ею заработано, — всю юрту вынесет. Найдутся и защитники у нее вон один этот прокурор — пенсионер Жамбаев чего стоит! Принесли его черти на старости лет в колхоз».

— Что же делать? — неожиданно для себя вслух произнес он.

— Папа, ты что-то спросил?

— Нет, нет. Вздремнул, приснилось… Во сне это, — солгал отец. Он, лежа в постели, закурил. Беспокойные запутанные мысли не покидали его, он курил одну папиросу за другой и накурился до тошноты. Тошно ему было и от курева, и от поступка Балмы, и от поведения дочери. И понял он, что ничего хорошего ему ждать не приходится и что единственный выход — встретиться и по-человечески поговорить с Балмой. Поговорить откровенно, понять, чего она хочет, ну и — если уж надо — дать слово пасти овец или колоть дрова, что ли, — в общем, помогать немного. Не всю, конечно, работу на себя брать, а то ведь люди что скажут? Был и царь и бог в семье, а теперь вот — под сапогом у бабы. Позору не оберешься.

Да, еще утром придется сообщить бригадиру о нападении волков, о гибели овец. Все беды сразу на одного. Борис тяжело вздохнул и натянул одеяло на голову…