Александр Сердюк - Порог дома твоего

Первым представился радист.

— Ганс Деффер… Ефрейтор…

— А вы?

— Царьков!

— Стало быть, вы — русский? — унтер-офицер посмотрел на него, не проявляя особого любопытства. — Ваша роль в группе?

— Курьер.

— Какие имеете документы? Что я могу доложить господину гауптману?

— Письмо от шефа.

— Прошу, — унтер-офицер шагнул к Царькову.

— Письмо личное. Мне приказано передать из рук в руки.

— Ничего… Я поступлю точно так же.

«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Впрочем, письмо я ему отдам, тут уж никуда не денешься. Ну, а свои собственные документы — удостоверение личности, командировочное предписание, денежный и вещевой аттестаты — ни за что. Эти бумажки, пожалуй, мне еще пригодятся».

Он хоть и неохотно, однако протянул унтер-офицеру конверт, украшенный сургучными печатями.

— Что у вас в чемодане? — спросил унтер-офицер радиста.

— Портативная рация… Комплект сухих батарей… А еще посылка господину гауптману. Продовольственная.

— Чемодан оставите здесь, сами пойдете со мной. Посылку можете прихватить.

— Простите, — заговорил Царьков, по-прежнему терзаемый сомнениями. — Могу ли я… имею ли право узнать, кто принял от меня письмо шефа… Поскольку оно личное… И секретное. Я обязан был в крайнем случае вручить его адъютанту.

— Я и есть адъютант гауптмана, — ответил унтер-офицер, не ожидавший такого вопроса.

Царьков живо припомнил фотографию, которую шеф показал ему на инструктаже, и тут же почувствовал, как спазм перехватил горло. Значит, и унтер-офицер подставной. Никакой он не адъютант. С тем, лицо которого запечатлела его цепкая память, ни малейшего сходства!

В палатку вошел еще один солдат, рядовой, тоже в немецкой форме. С автоматом, зажатым в руках, он встал у входа, «унтер-офицер» повел радиста к «гауптману». Царьков теперь оказался под охраной двоих. Бежать! Только бежать! Выскользнуть за эти парусиновые стеночки…

— Иван, — пристал он к своему конвоиру, — ты что же это немцам продался? Любопытно, за сколько сребреников? Шьешь ты, браток, белыми нитками. Рассчитываешь в их шкуре за натурального фрица сойти? Я ж насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, ну, служи им, иуда… Угодничай, холуй несчастный!

Опара не ожидал услышать от него такие наглые, в высшей степени оскорбительные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. Теперь этот русский заговорил, рассчитывая получить от Опары еще одно подтверждение. Подлеца следовало бы тут же одернуть, поставить на место, однако начальник заставы ясно сказал: держать язык за зубами.

— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все более наглея. — Ты напоминаешь мне ту самую птицу, что прячет под крыло свою глупую голову и думает, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь. Господь бог крылышек тебе не дал. И немцы не дадут. На кой хрен ты им сдался! Бросят в этом же лесу, как приблудного щенка. На все твои услуги плюнут. Даже на эту, последнюю: приволок к ним в подарок советского офицера. Выслужился!

Теперь Опару так и подмывало цыкнуть на своего подопечного, слишком уж он разболтался, но приказ капитана властно удерживал. Ефрейтор только переглянулся с пограничником, пришедшим на подмогу, и вновь промолчал.

— А знаешь ли ты, дурья башка, кого стережешь? Не обозного интенданта, нет! Боевого советского офицера. Я сам сцапал этого парашютиста, сам! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, так того пришлось отправить к праотцам. Планшетка вот на память о нем осталась, вещевой мешок и браунинг, что ты у меня взял. Эти улики я собрал, я! И второго доставил бы по назначению, если б не вы… Если б не сбили меня с толку своим «Хальт!». Да и мундирами тоже. Гляжу — немцы, ну и, понятное дело, хитрить стал. Наговорил на себя с три короба. Хочешь, могу и удостоверение свое показать. Офицерское.

Царьков извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, потряс ею в воздухе, но часовые не обратили на нее никакого внимания. Их глаза по-прежнему глядели на него в упор — сурово, неподкупно.

— Отпустите меня… А то, может, вместе махнем? — изменил Царьков свою тактику. Голос его теперь звучал с притворной любезностью. — Ну так как, столкуемся? Пока хватятся — далеко будем. А? Денег у меня достаточно. Ежели в пути на кого и нарвемся — откупимся. Смотрите: полный мешок. И все — наши.

Неуловимым движением он забросил руку за спину, сорвал с вещмешка завязку. Выскользнули и упали на пол несколько пачек новеньких тридцатирублевок.

— Знаете, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все будут ваши, все!

Он наклонялся все ниже к земле, как-то боком, сыпя содержимым своего мешка, и среди палатки росла горка денежных пачек. И тут вдруг произошло то, чего никак не ожидал видавший виды Опара: абверовский курьер в одно мгновение, подобно ящерице, юркнул под полог палатки. Его расчет был понятен: пока часовые опомнятся, — скрыться в лесу.

Добежав до орешника, он услышал за спиной частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам трижды резануло властное, требовательное «Стой!». Подчиняться Царьков и не думал, даже когда застучал автомат. Пули шли выше, над головой.

Опаре сподручнее было бы взять его на мушку, по-снайперски, как он это делал, находясь на фронте, но тут схватка была особая и, скрепя сердце, он подчинялся требованиям начальства, строчил неприцельно, хотя и мог срезать беглеца первой же очередью.

«Они, конечно же, попытаются схватить меня, взять живым», — думал Царьков, вкладывая в свой бег все силы.

Не сбавляя скорости, с ходу вломился в низкорослый кустарник. Упругие ветки орешника больно хлестнули по щекам. С головы будто ветром сорвало пилотку. Он даже не оглянулся — все это сущие пустяки. Кустарник вскоре окончился, и, почувствовав свободу простора, он помчался еще стремительнее. Однако именно тут случилось то, чего абверовец никак не ожидал: из-за ближних деревьев в упор, точно внезапный выстрел, оглушающе громыхнуло «Стой!». Царьков вздрогнул, вгляделся и остолбенел — прямо на него двигались солдаты в зеленых фуражках, тех самых, которые, как он давно знал, носят только пограничники.

«Итак, первый блин комом! — распекал себя начальник заставы, направляясь к контрразведчику Хрусталеву. — И уж кто бы другой, а то — Опара! Бывалый пограничник. Лучший снайпер. На его личном счету десятки истребленных гитлеровцев. А тут сплоховал, не совладал с конспирацией. Навернулся же ему на язык этот «черт»! Вроде бы ерунда, сущий пустяк, а в итоге вон что… Побег!»

Хрусталев уже успел допросить радиста, ожидавшего встретить в палатке своего гауптмана, успел прочитать и адресованное тому письмо шефа одной из прифронтовых абверкоманд. И когда явился капитан Самородов, счел необходимым познакомить и его с этим посланием.