Александр Сердюк - Порог дома твоего

Из этой поездки Любовь Ильинична возвратилась переполненная впечатлениями. Сразу же пошла в школы, производственно-технические училища, на предприятия, подробно рассказывала о том, как Завидов в конце войны стал пограничником, как участвовал в восстановлении западной границы, как в одну из зимних ночей вступил в бой с многочисленной бандой, прорвавшейся в наш тыл.

Прошел год, и Раевская опять собралась на заставу. Теперь она поехала туда не одна — калининцы отправили служить на границу своих первых посланцев.

С той поры так и повелось. Что ни год, то новые земляки Завидова отправлялись служить на заставу его имени. И с тем же постоянством навещала пограничников Любовь Ильинична. А в Торжке, Калинине, Старице, селе Высоком появились улицы, увековечившие память героя. В средних школах пионерские отряды и дружины боролись за право называться его именем. Нити, связывавшие калининцев с границей, становились все прочнее, крепче. Когда Любовь Ильинична опять собиралась в дорогу, ее буквально засыпали просьбами и поручениями: родители ребят, служивших на заставе, приносили письма и посылки, школьники — разнообразные сувениры, изготовленные собственными руками.

Многим родителям Любовь Ильинична звонила сама. Позвонила, к примеру, в село Высокое Валентину Петровичу Смирнову, сообщила: «Еду к вашему сыну Сереже, может, что-нибудь ему передать?» Валентин Петрович примчался в тот же день. В долгой беседе о Сереже вспомнили и о том, как еще в школе, услышав рассказ Любови Ильиничны о Завидове, он загорелся желанием стать пограничником, как старался, чтобы мечта его осуществилась.

Получив аттестат зрелости, Сережа сразу же поступил на курсы шоферов, окончил их, успел и практики поднабраться. А на заставе его профессия пригодилась. Юркий, вездесущий «уазик», совсем недавно расставшийся со своим хозяином, словно бы только и дожидался его.

— Может, Сережа на своем «уазике» еще и на станцию за мной приедет, — предположила Любовь Ильинична.

С Сергеем Смирновым служил и давнишний подопечный Любови Ильиничны — Александр Солонкин. Она заприметила его еще в школе — тогда бойкого и пытливого мальчишку. Когда, окончив школу, Солонкин поступил в профессионально-техническое училище, комсомольцы избрали его своим вожаком. Уже в этой, новой для него роли Солонкин как-то разыскал Раевскую и попросил выступить перед призывниками — многим ребятам скоро в армию, так что рассказ о границе будет как нельзя более кстати. Любовь Ильинична выступила. Да так с того вечера и не порывала связей со своими новыми друзьями. Ну, как тут Любови Ильиничне ехать к Саше Солонкину с пустыми руками? Позвонила его матери, та в тот же день приехала, привезла посылочку, письмо, наказала кое-что передать и устно. И опять — долгий задушевный разговор, не ограниченный временем.

Так и шли очередные сборы. Когда же все было сложено и упаковано, оставалось лишь одно — всеми мыслями сосредоточиться на предстоящей дороге.

Любовь Ильинична молча подошла к предвечернему окну. Там, за стеклами, кружились, опадая с кленов, последние желтые листья, лениво покачивались на легком ветру оголившиеся ветви берез и тополей. К концу октября заметно похолодало, и она зябко куталась в накинутый на плечи пуховый платок, согреваясь, потирала руки. Руки у нее были сухонькие, морщинистые, но они еще сохраняли былую подвижность и ни минуты не мирились с покоем. Конечно, годы брали свое, их власть, что и говорить, ощущалась все сильнее и сильнее, однако сдаваться им просто так Любовь Ильинична не собиралась. Что из того, что вот уже и девятый десяток разменен. Жизнь по-прежнему ей интересна, забот хватает, в том числе и важных, можно даже сказать — государственных. Оторвать ее от них ничто не в силах, даже нынешний возраст, деликатно именуемый преклонным.

В купе скорого поезда молчание, тянувшееся словно по какому-то тайному сговору, располагало к размышлениям. Думалось о предстоящей встрече на погранзаставе, о Завидове, его героическом поступке. Любовь Ильинична знала о нем все, и до мельчайших подробностей. И тем не менее ее беспокойная память опять начала прокручивать перед мысленным взором все ту же строго документальную ленту.

…Морозная январская ночь. Заснеженные берега пограничной реки. Над ними в белом пушистом одеянии — скованные стужей деревья. На пространстве между рекой и заставой плоскими кругами застыли крошечные озерца. То тут, то там горбатятся высокими сугробами копны прошлогоднего сена. Размеренно-однообразно, даже как-то успокоенно поскрипывают на морозе шаги часового, расхаживающего вблизи казармы.

«Да, да, — припоминает слышанное не однажды на заставе Любовь Ильинична, — в ту ночь часовым стоял рядовой Дворников… Василий… Это он вышагивал взад-вперед, чутко вслушиваясь в напряженную, обманчивую тишину. Василий Федорович сам рассказывал об этом. Живет он сейчас неподалеку от заставы, часто навещает завидовцев…»

Обстановка на границе тогда была постоянно тревожной. Никто не взялся бы заранее предсказать, что уготовит очередная ночь — на 23 января 1945 года.

Вечером на дозорные тропы ушли усиленные наряды, в казарме остались лишь солдаты тревожной группы. Остался и ефрейтор Завидов — ему нездоровилось. Сам-то он и виду не подавал, что болен, однако фельдшер, побывавший на заставе днем, сразу же обратил на него внимание, заставил измерить температуру. Ртутный столбик предательски подскочил.

— Вот как! — Фельдшер повертел в руках градусник. — Ничего себе, температура! Да оно и по глазам видно. — Приставил к груди Завидова стетоскоп, начал озабоченно выслушивать, потом решительно сказал: — Необходимо дня два-три полежать. Оставлю вам порошки и микстуру, принимайте регулярно! От занятий и службы освобождаю.

«Два дня ничего не делать? — с огорчением подумал Завидов. — Да еще в такое время! А кто же вместо меня будет в дозоры ходить?»

Лишних людей на заставе действительно не имелось. Время-то было военное. У каждого двойная, а то и тройная нагрузка. Недобитые гитлеровцы и их приспешники группами пробирались по окрестным лесам к границе, пытались прорваться на запад, чтобы уйти от справедливости возмездия.

Едва фельдшер уехал, Завидов попросил командира отделения отправить его в дозор. Тот развел руками: не имею права. Но разрешил обратиться к начальнику заставы.

К старшему лейтенанту Алешину Завидов вошел четким шагом, встал перед ним навытяжку, даже каблуками прищелкнул. Начальник заставы от фельдшера знал о болезни Завидова, да и сам видел, что щеки ефрейтора покрывал нездоровый румянец, глаза лихорадочно блестели, поэтому, заметив, как тот храбрится, невольно слегка улыбнулся. Потом поднялся из-за письменного стола, предложил присесть.