Крис Краус - I love Dick

Я не согласна, или по крайней мере мне кажется, что я не согласна, с «означиванием» (Дорогой Дик, Дорогой Маршалл, Дорогой Сильвер, что есть семиотика?). Любовь и секс порождают мутацию точно так же, как желание; по-моему, это не нехватка, но избыток энергии – клаустрофобия у тебя под кожей –

Феликс продолжает: «До этого невиданные системы раскрываются в некогда пустующем мире. Открываются новые возможности свободы. Разумеется, ничто из этого не гарантировано».

А сейчас СТАНОВИТСЯ ОЧЕНЬ ПОЗДНО. Уже август, и с шестого июля, когда я начала писать этот текст, я нахожусь в измененном состоянии, похудела на четыре килограмма и так далее.

На утренней прогулке я думала про лекцию о поэтике, которую прочту следующей осенью (меня пригласил твой университет). Я хочу показать видео, смонтированное мною два года назад для похорон Джима Броди. Джим было «второстепенным» нью-йоркским поэтом, который умер от СПИДа, прожив год на улице. В видео он говорит о Лью Уэлче, «второстепенном» поэте из Сан-Франциско, который бы спился до смерти, если бы не покончил с собой в семидесятых. Я хочу раздать копии гениального эссе Элис Нотли «Наследницы доктора Уильямса», в котором она говорит, что у поэтесс вроде нее, которые делают видимой скрытую повседневность, почти нет предшественниц. За то, что Элис их не выдумала, критик Кейтлин Фрезер причислила ее к плохим феминисткам. Элис Нотли доказала, что писать стихи можно несмотря ни на что; а Кейтлин Фрезер из академической среды. «Женщина не остров-есса», ох… Я хочу сказать, что СТАНОВИТСЯ СЛИШКОМ ПОЗДНО. Радуйся, что ты в КэлАртс, но не забывай, что ты жив благодаря компромиссам и противоречиям, а кто так не делает, подыхает собачьей смертью.

Мне нужно найти способ закончить это, дойти до сути.

23. Я не то чтобы удивилась, нарвавшись на автоответчик (шестое апреля, двадцать два сорок пять), когда позвонила тебе в четверг вечером, как ты того и просил менее суток назад.

Желание, клаустрофобия. Если бы я оставила сообщение, мне пришлось бы ждать в мотеле, гадая, позвонишь ли ты. Так что я повесила трубку, выкурила небольшой косяк и вышла на улицу. Трава была очень мощной, и меня опять накрыли воспоминания двадцатилетней давности (знаю, знаю). Я вспоминала, каково быть двадцатилетней, охваченной чувствами и ощущениями, неспособной подобрать слова. При этом мне хватало слов о Дугласе Уэире и Иэне Мартинсоне, об Анголе, Китае, рок-н-ролле – о принимающей культуре, мужской культуре. Моя шизофрения. Это письмо целиком о прошлом? Да нет же, оно об интенсивности. Р. Д. Лэйнг так и не догадался, что «расколотое “я”» – это женская субъективность. Он пишет об амбициозной, образованной двадцатишестилетней шизофреничке, живущей в благополучном пригороде пятидесятых: «…в пациентке постоянно контрастируют она настоящая и она ложная, покладистая». Да неужели.

Тем вечером я накуренная сидела на обочине в спящей Пасадене. Кружилась голова. Я писала что-то о бунгало.

Позже я оставила сообщение на твоем автоответчике: «Привет, это Крис. Просто звоню узнать, хочешь ли ты все еще встретиться. Если сейчас тебе не до этого, дай знать. Я буду в номере до девяти утра». Нормальность этого сообщения звучала абсолютно сюрреалистично.

Философ Люс Иригарей считает, что женского «я» не существует в настоящем (патриархальном) языке. Однажды она доказала это, разрыдавшись во время лекции на конференции по Соссюру в Колумбийском университете.

24. По словам Чарльза Олсена, лучшая поэзия – это своего рода шизофрения. Стихотворение не «выражает» мысли или чувства поэта. Оно передает энергию между поэтом и читателем.

25. На следующее утро – в пятницу седьмого апреля – ты мне позвонил.

26. Было полдевятого утра. Песня Add It Up [34] «Итого» ( англ. ). группы The Violent Femmes орала из дешевого кассетника, и я собиралась в университет. «Привет, Крис, – сказал ты. – Это Дик». Твой акцент звучал натянуто и резко. Я впервые слышала, как ты произносишь мое имя, и свое тоже. «Слушай, – сказал ты, – выяснилось, что у меня уже кое-что запланировано на сегодняшний вечер. Как насчет выходных? Позвонишь завтра утром примерно в это же время?»

По моему телу прокатилась волна цунами. Телефон стал шизофреническим инструментом, тем «следовательно» между нами, двумя не-консеквентами.

«Нет! – сказала я, затем убавила неистовство в голосе: – Я здесь только до вторника, и у меня куча других дел. Если мы собираемся встретиться, то лучше нам сразу договориться».

Ты предложил пообедать вместе на следующий день.

27. Дэвид Рэттрэй был двадцатишестилетним американским торчком, когда он начал переводить Антонена Арто. Он прочел Арто на французском в Дартмутском колледже, а в 1957 году, когда жил один в Париже, Дэвид решил им стать. В системе каталогов старой Национальной библиотеки в Париже хранился список книг, выданных каждому читателю. Арто умер относительно недавно. И разве гуманитарные науки – это не преследование мертвых теми, кто слишком накурен или напуган, чтобы преследовать живца? В том году Дэвид Рэттрэй прочитал все до единой книги, которые Арто брал в библиотеке.

Двенадцатого августа я отправилась в библиотеку Оксидентал-колледжа. Было почти тридцать девять градусов жары. Я хотела взглянуть на известный рассказ Кэтрин Мэнсфилд «На взморье», события которого разворачиваются в новозеландском Веллингтоне. Я надеялась, что специфика рассказа, его покорно застывшее в зеленом и голубом время, поможет мне написать о нашем с тобой обеде, состоявшемся в то апрельское воскресенье. На третьем этаже библиотеки было прохладно и пусто, и все книги Кэтрин находились там. Среди них было роскошное издание сборника «Блаженство и другие рассказы», шестой тираж «Кнопфа», вышедший в год, когда она умерла, – в 1923-м. Темно-зеленая обложка, буквы, вдавленные в кремовые страницы, форзац жизнерадостного зеленого и оранжевого цветов отбросили меня назад во время, когда книги были друзьями. Я уселась между стеллажами и начала листать страницы. Они были такими нежными, лакомыми и манящими, словно кожа Венеры.

Я взяла «Блаженство» и другой сборник избранных рассказов Кэтрин около трех часов дня. Мне надо было попытаться поесть, поэтому я поехала к углу Пятидесятой и Фигероа, в оштукатуренный зеленым и оранжевым ресторан «Чикос Мексикан Такитос». В ожидании супа я открыла первую попавшуюся страницу «Блаженства», это была семьдесят первая страница, самое начало рассказа «Я не говорю по-французски». Единственными клиентами «Чико» кроме меня были парни Вито и Хосе, худые, как и я, и оба только что из «рехаба» (четыре дня абстиненции на транквилизаторах) в местной государственной больнице. Читающая в одиночестве женщина как магнит притягивает болтливых прохожих. Вито сел рядом со мной. «Героин – это тааак круто, – произнес он. – Но, видишь ли, он очень вреден». Теперь, когда он слез, он решил, почему бы ему не податься в Лафлин. Он слышал, там куча хороших вакансий в казино. Он бы поднакопил деньжат и попробовал вернуться к жене и дочурке. «Не знаю, почему мне так нравится это маленькое кафе. Оно грязное, унылое». На семьдесят первой странице «Блаженства» Кэтрин сидит в одиночестве во французском кафе, Первая мировая война на исходе.