Крис Краус - I love Dick

«Не болтай столько», – Хосе обратился к Вито. Я, как школьная учительница, сидела со всеми своими библиотечными книгами. Делилась советами, как завязать. Уходя, Вито сказал: «Благослови тебя Господь». И в тот момент меня переполнила любовь к Кэтрин, чьи письма тех времен (Париж, весна 1918 года) изъял и спрятал ее муж, потому что в них было «слишком много боли».

«Я не верю в человеческие души, я верю, что люди похожи на чемоданы», – пишет она в начале этого рассказа, будто кому-то это важно. «Сборник “Блаженство” вышел просто гениальным…, – Вирджиния Вулф, подруга Кэтрин, писала Джанет Кейс, – …и таким тяжелым, и поверхностным, и сентиментальным, что я была вынуждена броситься к книжному шкафу в поисках чего-нибудь крепкого».

Кэтрин, королева писательской школы загадок и мармеладок, отважная девушка из колонии, преисполненная решимости жить в Лондоне, несмотря на то, что на чеки, который ей присылал отец, директор банка в Веллингтоне, было не разгуляться. Веллингтон, столица Новой Зеландии, был городом немощеных дорог и лошадиных упряжек. Мужчины писали героические поэмы о стране. Но вот она в Париже: двадцать восемь лет, одна, с туберкулезом, первым легочным кровотечением, готовая попробовать свои силы, «вписаться», сказать свое, самое беспримерное слово.

Кэтрин, которая писала с большой буквы такие слова, как Жизнь, сочиняла эссе о любви и ревене, в которой души не чаял Д. Г. Лоуренс и другие мужчины благодаря ее красоте и искренности. Кэтрин – витающая в облаках утопистка, вся литературная деятельность которой была призвана запечатлеть обостренные состояния подростковых чувств («блаженство»). Кэтрин, которая из кожи вон лезла, чтобы стать лучшей подружкой Вирджинии Вулф, хотя та терпеть ее не могла, потому что Кэтрин была наивной идиоткой, из тех, что мужчины-литераторы обожали и превозносили за ее, Вирджинии, счет.

«Боже, я люблю думать о тебе, Вирджиния, – писала Кэтрин в 1917 году, – как о своем друге… мы занимаемся одним делом, и поистине любопытно и волнующе, что мы, должно быть, находимся в поисках почти одного и того же…», – хотя позже она писала Джону Мюррею, что работы Вирджинии кажутся ей «интеллектуально снобскими, длинными и утомительными». В 1911-м, в свой первый год в Лондоне, Кэтрин скованно позирует для портрета. Густые брови, острый носик, вытянутая вперед шея… на этой фотографии она не вышла хорошенькой. Вся ее жизнь там была бравадой, ее порывистость, «пустоты и химеры» (по словам Вирджинии Вулф) «приводили в замешательство и были отвратительны большинству наших друзей».

И все-таки через семь лет после смерти новозеландки Вирджиния призналась, что ей по-прежнему снится Кэтрин, обладавшая качествами, которыми она «восхищалась, в которых нуждалась», так что в каком-то смысле она тоже ее любила. В тот день мысль о Кэтрин, старающейся «вписаться» в лондонский мир, очень меня расстроила, и, Дик, это еще не все.

Куда бы ты ни направлялся, кто-то уже побывал там до тебя.

Потому что, как и я, Кэтрин Мэнсфилд влюбляется в Дика.

На восемьдесят пятой странице рассказа «Я не говорю по-французски», она пишет:

«Не заметить Дика было невозможно. Единственный среди нас англичанин (курсив мой), он, вместо того чтобы по возможности грациозно кружить по комнате, засунул руки в карманы и мечтательно улыбался, стоя возле стены, словно бы подпирая ее своим телом, при этом он с тихой ласковостью и на великолепном французском языке отвечал всем, кто подходил к нему с вопросами» [35] Отрывки из рассказа даны в переводе Л. Володарской. .

Но, в отличие от тебя, у того Дика не было « планов на сегодняшний вечер ». Не колеблясь он пригласил героя Кэтрин на ужин. Они провели ночь в его отеле:

«О чем мы только не говорили! Я ощутил большое облегчение, что не надо все время рассуждать о современном романе, о новой форме, о молодых писателях, пренебрегающих ею. Изредка я, будто случайно, подкидывал ему карту, которая вроде бы ничего общего не имела с игрой, желая увидеть его реакцию. Он брал ее в руки с неизменной мечтательностью во взгляде и улыбке. Даже вроде бы бормотал: “Очень любопытно”, но так, что было ясно: ему это совсем не любопытно».

Дик был идеальным шизофреническим слушателем для Кэтрин. Как пишет Геза Рохейм, Дик был мечтательно эмпатичен, потому что «отсутствие границ эго не позволяет ему остановить процесс идентификации». И Кэтрин потеряла голову:

«В конце концов я заметил безразличие Дика, и оно загипнотизировало меня, так что я скинул ему все карты до последней, а потом уселся поудобнее и стал наблюдать за ним».

К этому моменту они оба были очень пьяны. Дик не осудил. Он просто произнес: «Очень интересно». Ее накрыло с головой:

«Мысль о моей опрометчивости не давала мне покоя. Я сам, по собственной воле посвятил чужого человека во все тайные закоулки моей жизни. Был откровенен и честен, как никогда. Изо всех сил постарался объяснить ему, каков я внутри, а ведь эта пакость еще никогда не вылезала наружу и не вылезла бы».

Достаточно ли мы обсудили этот шизофренический феномен совпадений?

На прошлой неделе в университете Пэм Стругар недоумевала, почему все гениальные девушки умирают. Обе – и Кэтрин Мэнсфилд, и философ Симона Вейль – прожили свои жизни со страстной интенсивностью. Обе умерли в тридцать четыре от туберкулеза в одиночных палатах при сомнительных «учреждениях», мечтая в своих дневниках о детской беззаботности и уюте.

Это тронуло меня до слез.

Вот уже несколько недель они обсуждали Баттерфлай-Крик. «Ну поехали в Баттерфлай-Крииииик!» – протянул Эрик Джонсон, подражая густому баритону своего отца, преподобного Сирила Джонсона.

Весь январь в Веллингтоне стояла рекордная жара. На редкость безветренные и безоблачные дни, отблески солнца на стеклах машин на улице Таранаки. В тот январь все офисы закрывались в три часа дня. Клерки и машинистки атаковали песчаный пляж, полумесяцем раскинувшийся в Восточной бухте.

В конце Охайро-Роуд, которая возвышалась над Уиллис-стрит, даже оштукатуренные стены и свинцовые окна в доме приходского священника не спасали от жары. Но священник и его жена, Вита-Флёр, перебравшиеся сюда из Англии после того, как Сирил оконочил университет и семинарию, были готовы к любым непредвиденным обстоятельствам колониальной жизни. Все лето Вита-Флёр готовила для своих детей имбирный лимонад. Рецепт ей достался от матери, жены англиканского миссионера, которая провела шестнадцать адских лет на Барбадосе. Пять огромных керамических кувшинов с имбирным лимонадом стояли в саду на Охайро-Роуд – достаточно, чтобы пережить новозеландское лето еще столько же раз. Вита-Флёр, мать Лоры, Эрика, Жозефины и Изабель, была крупной и скромно одевалась. Она удачно вышла замуж: больше не надо скитаться по свету из одной темнокожей колонии в другую. Сирил был остряком и умницей, и все знали, что однажды его назначат епископом. Миссия Виты-Флёр заключалась в создании домашнего очага, образца для всех прихожан церкви Святого Стивена, крупнейшей англиканской церкви в Веллингтоне. Веллингтон – столица Новой Зеландии. Новая Зеландия – культурный центр Австралии и Океании. А значит, Вита-Флёр была ролевой моделью по крайней мере для трети всего мира.