Лев Давыдычев - Случайный спутник (Повести и рассказы)

В дверь она стучала долго. И когда устала стучать, дверь открылась. Отчим криво и жалко усмехнулся, спросил:

— Так скоро?

Натали вошла в комнату и сразу заметила, что многие вещи исчезли.

— Где мама?

— Сядь, — сухо предложил отчим и сам сел; постучал пухлыми кулачками друг о друга. — Дело в том, что она умерла. Инфаркт. Неожиданно. Быстро.

Слезы не хлынули. Их не было. В горле пересохло. В сердце возник тяжелый холодок.

— Это ты убил ее, — тихо и удивленно сказала Натали, чувствуя, что где-то внутри нее растет боль, пухнет, но никак не может прорваться. — Ты убил ее, — повторила она, — до тебя она была живая. Ты что-то сказал ей грубое, и она умерла.

— Представь себе, — с обидой сказал отчим, — я переживал. Я ведь привык к ней. Сейчас мне, кстати, будет трудновато найти новую жену.

— Говори, говори что-нибудь.

— Я уже далеко не молод, — уныло продолжал отчим, — я уже не могу, так сказать, пленить воображение. Но кое-что у меня есть. И вообще, дело не в возрасте. И вообще… я должен тебя предупредить… Сама понимаешь, что, пока я жил с твоей матерью, ты имела право на часть данной жилплощади. Сейчас ты мне не дочь. Почему же, с какой стати я должен заботиться о тебе?

Когда Натали подняла голову, отчим возбужденно семенил по комнате, разговаривая словно сам с собой:

— Не пойми меня превратно. Конечно, если ты обратишься в суд. Мне придется… я буду вынужден… Но ты смотри на жизнь здраво. Ты же старишь меня, к тому же! Да и кто согласится жить со мной, если здесь ты?

— Иди ты на фиг, — сказала Натали равнодушно, — я тебя презираю.

— Да, да, это вполне естественно, — согласился отчим, — но сейчас разговор не обо мне и не об этом. Я боюсь, что все нажитое мною, моим трудом…

— Не бойся. Я возьму только свои вещи.

— Я уже их собрал.

— А куда мне идти?

— У тебя есть бабушка. Она одинока.

— Хорошо. Вечером я уеду.

— Я закажу такси.

— И дай мне денег. На такси.

— На такси дам.

…Могилу матери Натали разыскала не сразу: кладбище было старым, тесным. В небрежно насыпанный холмик был воткнут столбик и на нем наискосок фамилия и инициалы… Натали расплакалась, сев прямо на землю. Теперь она поняла: не могла она плакать при отчиме.

Солнце палило.

Натали брала сухие кусочки глины, и они рассыпались в ее пальцах.

«Мама, мама… прости меня за все… нельзя было мне уезжать… А его надо было выгнать сразу., ты не сердись на меня…»

Очнулась она от громких радостных криков — на лужайке за логом появилась компания молодежи с волейбольным мячом.

Вещей набралось два чемодана. Отчим посадил Натали в такси и помахал ручкой.

Лицо у него было несчастное.

Бабушка выслушала торопливый рассказ Натали, спросила:

— Какой у тебя характер?

— По-моему, неважный.

— У меня тоже. А ты что, рассчитывала, что я тебя приму?

— Я ничего не рассчитывала. Просто мне больше некуда. А с ним я не могла ни минуты оставаться.

— А если я тебя не пущу?

Натали пожала плечами.

— Ты гордая, — с уважением заметила бабушка. — Это хорошо. Но и опасно. Кофе любишь?

— Нет.

— Научу.

У бабушки были большая комната и просторная кухня — в старинном доме, с высокими потолками и окнами почти от пола до потолка.

— Нравится? — спросила бабушка.

— Не очень. Пусто.

— Ты неправильно воспитана, — сказала бабушка обиженно, — нельзя так… прямолинейно. Но зато ты естественна. В кого? Может быть, в меня?

Натали освоилась быстро. Бабушка вела музыкальные занятия в двух детских садиках, расположенных на разных концах города; возвращаясь домой, она отлеживалась часа три, выпивала несколько чашек наикрепчайшего кофе и оживала.

Высокая, худая, чуть-чуть сутулая, в старинном платье до пола, она расхаживала по комнате и разговаривала.

— Тебе очень повезло, что ты попала ко мне. Я утверждаю так не потому, что мое самомнение безгранично. Важно — любить, а я полюбила тебя со всеми твоими недостатками. Я даже предчувствую, что в конечном итоге ты пренебрежешь моими советами, и все-таки ты мне нравишься. В этом нет ничего удивительного. Чем больше живешь на свете, тем дороже тебе люди, но тем труднее встретить того, кому захочется отдать сердце. Но уж если отдашь, то… насовсем. Тебе смешно меня слушать, наверное? Ну и ладно. Самоуверенность молодости идет от незнания, от безответственного оптимизма, от убежденности, что все в жизни просто и человек прост. А он… он очень плохо устроен — в том смысле, что умнеет слишком поздно. А почему?

Натали качалась в кресле-качалке, не особенно вслушиваясь в бесконечные бабушкины рассуждения. Да и слушать ее было трудно, потому что она часто, забывшись, бормотала себе под нос.

Здесь Натали отдыхала. Когда она жила с матерью и отчимом, то находилась в состоянии непрестанной озабоченности, настороженности, а с бабушкой можно было просто сидеть и спокойно дышать.

И спокойно думать. Спокойно о неспокойном. Училась она в педагогическом институте на литературном факультете. Но и здесь, в новой среде, она опять оказалась как бы в стороне, особняком. Опять сверстницы казались ей беззаботными.

В театр или кино Натали ходила одна или с бабушкой, отворачивалась от приглашений на вечера или вечеринки.

Ей приходилось подрабатывать стенографией и перепечаткой на машинке, иначе денег не хватало.

Она была занята с утра до ночи, и все-таки казалось, что живет она вяло. Прислушиваясь к самой себе, Натали с интересом постороннего человека следила, как она живет. Да, внешне жизнь текла спокойно, но каждое движение души, каждая мысль были напряженными. Натали ждала, а что же с ней будет дальше. Даже гордилась: дескать, вот болит сердце, а я — ничего, существую… Внутри души, в самой ее глубине билась как бы вторая жизнь — стремительная до головокружения, страстная, резкая…

По молодости в глаза бросаются прежде всего отношения той части людей, которые на так называемые проблемы пола смотрят легко. И как естественная реакция на подобное поведение, формируются натуры вроде Натали — внешне замкнутые, отрицающие, казалось бы, самою потребность общения с противоположным полом. Она грезила о любви, мечтала о ней то возвышенно, то греховно.

Невысокого роста, но сильная, привлекающая внимание странным сочетанием детскости и зрелости, она бы производила впечатление даже красивой, если бы не выглядела — почти всегда — усталой. Это не то чтобы старило ее, а — тускнило. В каждой черте проглядывала недоступность, которую многие принимали за высокомерие. Вот никто за ней и не ухаживал, хотя заглядывались многие.

Обостренная придирчивость к самой себе породила такое же отношение и к людям. А люди, тем более молодые, этого не терпят.