Андрей Яхонтов - Ловцы Троллейбусов

– Какое!

– Сомнения тебя погубят, – предрек Редактор, когда мы отошли. – Нельзя позволять им брать над собой верх. Я по собственному опыту знаю, к чему это ведет. Поверь, у меня было такое: для всех сияло солнце, а для меня лил дождь, для всех была зима, а для меня – лето... В конце концов я запутался, я стал суеверен, я верил себе больше, чем прогнозам метеосводки. Это мука, а не жизнь. Я стал сомневаться во всем. Например, в том, любит ли меня жена. И мое сомнение передалось ей. Я стал сомневаться, правильно ли работаю. И привил это сомнение начальству. А ты думаешь, я не писал письма друзьям – всяким, существующим и несуществующим, реальным и вымышленным? Писал и даже отправлял, а иногда, поверь, получал ответы...

– А сейчас пишешь? – спросил я. Он не ответил, я повторил вопрос.

– Нет, – сказал он. – Я слишком трудно возвращался из этого придуманного зыбкого мира. И больше меня туда не заманишь. С какой стати я должен сомневаться в том, что на обед нас ждет индейка, что мы с тобой сейчас идем по парку и разговариваем? С какой стати?

Я молчал.

– Пойми, большую, главную истину тебе не постичь, – заключил он. – Это не твоя вина. Идеал, я думаю, вообще вряд ли достижим. Я сам мечтал о красоте и читал восхитительные книги, а начал плешиветь, появились морщины. И брюшко выросло. Вот как бывает. Тянулся к прекрасному, к совершенству, а становился все безобразней. Как это увязывается и соответствует одно другому? И какая уж тут точность?

– Ну, полно, – остановил его я. Все же он закончил:

– Человечество еще не накопило силенок и опыта, чтобы кто-то один последней каплей наполнил чашу знаний до краев... А малая истина, истина собственной жизни, должна быть тебе предельно ясна. Если, конечно, ты себе не враг...

Редактор, пожалуй, правильно рассуждал. Почему я должен был сомневаться в том, что на мне новый костюм? Или свитер? Или удобные непромокаемые ботинки? Какие сомнения могли быть в том, что на десерт меня ожидает малиновое желе? Неуверенность – это и точно болезнь. Исцелению моему помогала погода. Зима понуждает к строгости, к аскетизму. Штампованная форма снежинки... Чеканная рельефность узора на стекле...

Все же из жажды точности я позвонил дяде Грише, Адреса он хорошо запоминал и сразу понял, как меня найти. Жаль, Суфлер опять куда-то исчез, его я тоже с удовольствием бы повидал. И Федора Чужедальнего я навестил и пригласил. Не забыл я и про Илью Ильича Домотканова. И вот мы их ждали.

Директор курил со скучающим видом. Редактор, заложив руки за спину, изучал маски на стенах. Снегуркин, ездивший за огромным, по заказу Директора, тортом, вернулся и, как был в пальто, принялся расставлять тарелки и раскладывать приборы.

Директор докурил сигарету, ткнул окурок в пепельницу.

– А ты, брат, здорово толстеешь, – подмигнув Редактору, заметил он. Тот умоляюще прижал руки к груди. – Толстеешь, толстеешь... А это к чему может привести? К ожирению. К общему ослаблению организма. Сердце не справляется с возросшей массой,.. А за тобой и ухаживать некому.

– Зачем ты это говоришь! – тонко закричал Редактор. – Не хочу слушать!

– Криком не поможешь, – спокойно и скорбно продолжал Директор. – Давай лучше подумаем, в чем причина и как избежать последствий.

– Не хочу, не хочу! – Редактор зажал уши руками и зажмурил глаза, будто боялся прочитать сказанное по губам.

– Значит, так, – невозмутимо гнул свое Директор. – Что ты сегодня съел? Посчитаем на пальцах. Хотя, что я, пальцев не хватит.

– А ты... А ты, – закипел тем не менее слышавший все Редактор, – ты даже не знаешь, что за блюда нам подают!

– С чего ты взял?

– Ну, какой соус был сегодня? – настаивал Редактор. – Ну, скажи. А?

– Соус «демидой».

– А вчера?

– «Дурнадо».

– А позавчера?

– Пошел к черту, – миролюбиво сдался Директор.

Но Редактор уже распалился.

– А может быть, ты даже знаешь, что и как готовить? Тот же «демидой». А? А рыбный ланшпик? А буше из раков? А раковый биск?

– Да перестаньте, уймитесь, – увещевал их я.

– Крепкий бешамель, вот что для ракового биска нужно, – сказал Директор.

– А мелкорубленый укроп? А кайенский перец? А тертый сыр?

– Молодцы! – всплеснула руками вошедшая и замеревшая на пороге Калисфения Викторовна.

– Мой папочка обожал раковый биск, – капризничал Редактор. – И мамочка его готовила очень часто. Я наблюдал.

– Все равно ваш спор беспредметен, – стремясь примирить противников, сказал я. – Подождем до весны, когда появятся раки.

– Зачем ждать? – сказал Директор. – Постараюсь раздобыть.

– И щуку говорящую можешь? – подначил его я.

– Да зачем она нужна-то? Разве что уху сварить. Никогда не ел говорящей ухи, – захохотал он.

Раздался звонок. Я устремился в прихожую Й из новой своей жизни, кувыркаясь и пытаясь сохранить равновесие, выпал – в прежнюю. А впрочем, они, прошлая и нынешняя жизни, перемешались, Приглаживал волосы перед зеркалом дядя Гриша, шнырял под ногами Элизабет, Илья Ильич снимал тяжелое зимнее пальто с бараньим воротником, а Чужедальний знакомил свою супругу с Вероникой... Где-то я видел его жену. Ах, вот в чем дело: она была одной из контролерш, которые нагрянули к нам в троллейбус.

Щегол орал, пытаясь перекрыть высоковольтный пчелиный гул взаимных приветствий.

– И глупо! – сказал я.

Через узкую горловинку двери мы начали, шумно журча, вливаться в гостиную. Из сумеречного дальнего угла, словно бильярдный шар, выкатился Редактор, подхватив дядю Гришу под руку, отколол его от общей группы.

– Стеллажи, стеллажи, – донеслось до меня его воркование.

Тут же гости рассыпались, словно дядя Гриша был объединяющим всех магнитом.

Чужедальний беседовал с Калисфенией Викторовной.

– Прекрасно помню письма, приходившие от вашего мужа. Всегда такие красивые были марки...

Илью Ильича я прогуливал по коридорной оранжерее. Он растроганно улыбался и стискивал мне руку. Благоухали розовенькие, похожие на раструб граммофона цветы, скорее всего, левкои. А паркет был уложен елочкой, но хвоей от него не пахло.

– Против вас готовится заговор. Вы понимаете меня или нет? – теребил я Домотканова.

Он меня не слышал.

– Обожаю птиц. Где это поет щегол?

– Здесь, – потеряв надежду что-либо ему втолковать, сказал я. – А там, где поет Орехов, вам надо быть настороже.

В столовой царило молчание, с бокалом в руке стоял Директор.

– Вот наконец-то и они, – обрадовался он нашему появлению. – Я продолжаю уже для всех. Итак, у вас может возникнуть вопрос: зачем мы вас собрали, – тут он взглянул на часы, – в столь позднее время? Не скрою, наша встреча преследует определенную цель. И в первую очередь это касается вас, дорогой... – Директор замялся, глядя на Чужедальнего. – Да, вас. Дело в том, что уважаемый и любимый всеми нами Дмитрий Николаевич собирается оставить работу на почте.