Язмурад Мамедиев - Родная земля

Лопаты ещё врезались в податливую, влажную землю, а вода, размывая перемычку, обламывая её края и увлекая комья, хлынула мутным потоком в сухое русло очищенного арыка. И сразу же неистово закричали, заплясали и побежали по берегам мальчишки. Самые отчаянные из них прыгали вниз, приплясывая впереди воды. А она растекалась по твёрдому, ещё сохранившему глянцевые следы лопат ложу, подхватывая сухие жёлтые стебли прошлогодней травы, всё убыстряла свой бег, подгоняя мальчишек, — и вот уже брызнула из-под пяток под радостный визг детворы.

— Стоячая вода, к тебе идёт бегучая вода! — кричали мальчишки.

Поток ворвался во впадину и погнал вперёд, обновляя застоявшуюся здесь, позеленевшую и уже дурно пахнущую воду. И люди, глядя на это обновление, радовались, — их обычно суровые и озабоченные лица оживлялись невольными улыбками. Они всегда жили здесь, в низине, на берегах впадины, и когда на смену затхлой приходила свежая, проточная вода, — для них был праздник.

Вот кто-то зачерпнул ведром ещё мутноватую, не отстоявшуюся воду. И потянулись от тёмных мазанок, что раскинулись с одной стороны впадины, по привычным, протоптанным тропкам к воде люди с вёдрами и кожаными мешками. Далеко слышны были их возбуждённые голоса и смех.

Небо было затянуто тяжёлыми тучами и ветер дул, пронзительный, холодный. Но весна чувствовалась по многим, с детства знакомым приметам. На ивовых, голых пока ветвях появилась прозелень. Земля, пригретая за день, долго хранила тепло и начинала парить, когда проглядывало в разводьях туч высокое уже солнце. И птицы на деревьях щебетали не по-зимнему громко, беспокоясь и суетясь, высматривая, где устраивать гнёзда.

И странно молчаливыми, словно вымершими казались в этот день белые добротные юрты в другой стороне большого туркменского села. Всё здесь говорило о хозяйственности и прочном достатке. Стоги сена и степной колючки, штабеля наколотого саксаула, огороженные крепкими изгородями, были заготовлены впрок и, казалось, никогда не уменьшались. Дверные паласы на всех юртах были опущены и не колыхались, не выдавали никакого движения внутри.

В одной из белых юрт сидел на ковре, привалившись спиной к сундуку, обитому полосами жести, Атанияз — тучный, с красной шеей и толстыми икрами. Не спеша расчёсывая седую бороду, выщипывая волосинки, чтобы край был ровный, он прислушивался к шуму, доносившемуся с другого конца села. Он различал и плеск воды, и весёлые голоса, и смех женщин, и крики мальчишек, — и злоба закипала в нём. Разглядев в зеркальце лишний волос, Атанияз, со злостью вымещая на нём свою ненависть к тем, кто радостно шумел у воды, дёрнул его сильно, так что слёзы навернулись на глаза. Раздражённо отшвырнув зеркало и пинцет, он отряхнул халат, к которому пристали волосы, и приказал дочери:

— Убери всё это.

Зиба проворно вскочила и, подбирая брошенное отцом, сказала с улыбкой:

— А ты стареешь, папа.

Он нахмурил брови, бросил на дочь колючий взгляд.

— Раньше ты никогда не пропускал базара, — не замечая его недовольства, продолжала Зиба. — А сегодня с самого утра сидишь дома. Значит, стареешь, раз таким домоседом становишься.

Она засмеялась, потому что считала отца совсем ещё молодым, здоровым, крепким.

Но он не принял шутки, хотел оборвать её болтовню резким, грубым словом, как делал не раз, подчёркивая свою власть в доме, и вдруг заговорил, словно извиняясь:

— Не я меняюсь, дочка, время изменилось, будь оно трижды проклято. Всё раздражает, неохота ничем заниматься. Что теперь базар? Так, одно расстройство. Не то что раньше…

Он вздохнул, вспомнив прежние шумные, пёстрые базары, радовавшие душу. Но девочка не понимала его.

— Ой, что ты, папа! — воскликнула она, глянув на отца большими удивлёнными глазами. — Вон у Герек и Джерен новые гульяка [1] Гульяка — женское украшение. , им отцы из города привезли, с базара. Говорят, там можно что угодно купить.

Атанияза снова охватило раздражение. Он засмеялся тихо, недобро, сказал сквозь зубы:

— А что они понимают, те, которые говорят? Видели они когда-нибудь настоящий базар? Голодранцы! Власть разрешила им шляться по улицам и горланить про свободу — вот они и рады. А к чему это приведёт — не думают. Сказано: бойся нового…

— Ну, что ты, папа! — совсем уже непочтительно перебила его дочь. — Люди радуются, зачем же бранить их за это?

— Эй, Зиба, — прикрикнула на неё мать, — перестань молоть языком! Забыла, как надо разговаривать с отцом? Так я тебе живо напомню! Дались тебе эти украшения. Что, носить нечего? Слава аллаху, в достатке живём.

Огульхан-эдже знала, что муж умеет скрывать свои чувства. Но в последнее время ему всё труднее было совладать с собой, она это видела. А тут ещё эта негодница болтает нивесть что… Единственная дочь, вот и избаловали. Никто из сыновей не посмел бы так вести себя.

— И ты тоже, — упрекнула она мужа, — молчишь, когда надо прикрикнуть на забывшую стыд…

А Зиба всё ещё не понимала взрослых. Она была настроена игриво и сказала со смехом:

— А, знаю, мама, почему ты сердишься. Потому что в молодости у тебя не было гульяка. Ведь так, признавайся?

Эти слова почему-то развеселили Атанияза. Ему давно уже не приходило в голову, что Огул-хан может принарядиться.

— Заладили: гульяка, гульяка, — примирительно сказал он, пряча усмешку. — Если уж так приспичило — ладно, купим. Моя дочь, что бы не случилось, не будет одеваться хуже других.

Опять нахлынули беспокойные мысли. Он тяжело поднялся, одёрнул тёплый халат и, пригнувшись в двери, вышел из юрты.

Яркий день ослепил его. Он сощурился, прикрыл сухой, крепкой ладонью глаза от солнца, хлынувшего вдруг из-за туч. Жёлтые пятна легли на тёмные, сырые ещё после зимы холмы, на дорогу, выбитую подошвами чарыков и конскими копытами в степном мелкотравьи, на всадника, хлеставшего камчой лошадь. Атанияз узнал во всаднике Ниязкули. И сразу недоброе предчувствие сдавило сердце. Он шагнул навстречу сыну, стараясь разглядеть его лицо, догадаться, что же произошло, почему так скоро он вернулся.

Ниязкули прочёл на лице отца вопрос и, не слезая с лошади, только нагнувшись, словно боялся, что кто-то ещё услышит его, сказал, тяжело дыша от быстрой езды:

— Плохо дело, отец. На базаре слух прошёл — опять будут пересчитывать скот.

Атанияз скрипнул зубами. Вон оно что. Значит, снова начнут подкапываться под чужое богатство. Своего нажить не смогли, теперь за счёт баев хотят прожить, голодранцы. Ну ничего, аллах всегда был милостив к нему, не оставит и сейчас. И друзья помогут. Пусть, пусть считают…