Регина Эзера - Их было три

Против каждой загородки в задней стене хлева были небольшие дверцы. Гундега открыла их, и поросята выбежали в загон. Глядя на них, она подумала, что, пожалуй, слово "выбежали" не совсем к ним подходит. Они перебирали коротенькими ножками с такой неуловимой быстротой, что казалось, они катятся на колёсиках. Передние остановились, ослеплённые ярким солнцем. Задние напирали на них, отталкивали от дверец, пока все не оказались в загоне. На минуту поросята замерли, опьянев от свежего воздуха, затем, захрюкав, в неудержимой радости понеслись вниз с пригорка.

Гундеге весело было смотреть на них.

Всё казалось радостным, светлым. Она, правда, вспомнила дикий утренний кавардак в хлеву, но ведь в этом ничего особенного нет. Так по крайней мере утверждала Матисоне. Только Жанна не удержалась от смеха, говоря Гундеге, что она немного перестаралась. Но Жанна смеётся часто и беззлобно. Вот и сегодня утром, заметив, что Гундеге не по себе, она призналась, что и у неё всякое бывало. И, честно говоря, Арчибалд тогда был прав, рассказывая о её слезах в загородке…

Радость прожитого дня Гундега принесла домой, в Межакакты. Ей так не терпелось рассказать всё во всех подробностях, заново пережить каждую самую незначительную и в то же время такую важную мелочь, ещё раз посмеяться над своими промахами!

На лесной дороге она, сгорая от нетерпения, пустилась даже бегом. Если бы кто-нибудь увидел её издали, она показалась бы ему худеньким подростком. Но сама она вдруг почувствовала себя взрослой, и это сознание пьянило её, как запах багульника в июне.

На краю дороги, в бурой прошлогодней, листве, Гундега заметила первый подснежник, такой ясноголубой, хрупкий, один-единственный, и рука не поднялась сорвать его. Сегодня Гундеге всё казалось необыкновенным — и лес, и этот подснежник, и она сама. Наверное, в этом помогала радость. И она спешила, чтобы поделиться ею с другими. Гундега вспомнила, как часто последнее время Илма расспрашивала её о работе на ферме и зубоскалила по поводу "особо породистых свиней". И посмеётся же Илма, когда Гундега расскажет, как поросята барахтались в ящике!

Но странно, придя в Межакакты, Гундега словно наткнулась на стену. И самым удивительным было, что именно Илма не проявила ни малейшего интереса к её делам. Равнодушно послушав рассказ Гундеги, она зевнула и со скучающим видом прервала её на полуслове:

— Когда же они примут тебя в колхоз?

— Я… я не знаю. Я ведь только что начала работать, — пробормотала Гундега, удивившись вопросу.

— И чего тянут, — проговорила Илма. — Ты настаивай, чтобы скорее…

Огорчённая Гундега отвернулась. Пропало всякое желание рассказывать дальше. Она зашла к Лиене. Та капала на кусок сахара лекарство, шёпотом считая каждую капельку. Под глазами у неё темнели круги, поэтому глаза казались запавшими; нос заострился и стал тонким. Гундега содрогнулась: точно такой же тонкий, заострившийся нос был у её бабушки… когда она лежала в гробу…

Радость погасла, как пламя под слоем золы. И всё вокруг стало серым.

В тот вечер ей долго не спалось. Окно было открыто, и свежий ароматный ветер играл занавеской, листал оставленную на столе книгу и трепал прядь волос на лбу. Небо было облачным и беззвёздным. Гундега не представляла, который час, во всяком случае, было поздно, когда над лесом сверкнуло что-то похожее на зарницу. Гроза так рано не может быть. Вероятно, это всходит луна. Но почему на западной стороне? Да и небо покрыто тучами… Слабый свет понемногу разгорался ярче, а через некоторое время стал медленно гаснуть. И вот тёмный лес опять слился с таким же небосклоном.

Гундега не догадывалась о том, что происходило на расстоянии нескольких километров, она узнала об этом лишь утром. А сейчас, закрыв окно и погасив свет, она легла и очень скоро уснула.

В тот момент, когда Гундега заснула, в соседней усадьбе вдруг проснулась мать Виктора. Вначале она не могла сообразить, что её разбудило. Повернувшись на другой бок, она услыхала, как хлопнула дверца шкафа.

— Кто там? — шёпотом спросила Ганчарикиха.

— Я.

— Ты, Виктор? Что ты там ходишь в потёмках?

— Не хотел тебя будить.

— Мел привёз со станции?

— Нет.

Звякнули пузырьки. Потом что-то с грохотом упало на пол.

— Где фурациллиновая мазь, мама?

— У самой стенки. Для чего тебе мазь?

Виктор не отвечал, затих и только сопел сквозь стиснутые зубы.

— Для чего тебе мазь, я спрашиваю? — уже строго потребовала ответа мать.

— Я… ну, немного обжёгся…

— Ох, горюшко!..

Ганчарикиха вмиг соскочила с постели и, как была, в развевающейся белой рубашке кинулась к выключателю. Ослеплённая ярким светом, она сразу ничего не разглядела. Только едко пахло горелым. При свете Виктор сразу отыскал нужную баночку с мазью.

Он с виноватой улыбкой повернулся к матери.

— Да ничего особенного…

Она подошла к сыну вплотную и увидела, что у него обгорели брови и почти совсем сгорели ресницы. На щеке красовался широкий красный рубец. Пиджак был прожжён в нескольких местах.

— Покажи руки, Витя!

На лице Виктора появилась кривая усмешка.

— Я же говорю, ничего особенного…

— Покажи руки! — настаивала она.

Виктор повиновался.

Мать не произнесла ни слова, только рот её болезненно сжался.

— Сейчас принесу марлю, — проговорила она и занялась руками сына, смазывая волдыри на месте ожогов.

— Машина, что ли, загорелась?

— Хлев.

— Чей? — удивилась она.

— Соседей — "Цинитайса".

— И ты, как водится, полез в самое пекло?

— Ну, полез, — ответил он. — Или я должен был смотреть, как горит скотина?

Она взглянула на сына с неожиданной нежностью.

— Все вы у меня такие. Все восемь… Отчего же загорелось?

— Короткое замыкание. Проводка была не в порядке. Еду мимо, вижу — горит…

— Разве их-то никого не было?

— Девчушка дежурила. Побежала за помощью…

Она неосторожно прикоснулась к его руке, и он побледнел.

— Больно?

— Не больно… — нетерпеливо проговорил он. — И чего ты расспрашиваешь!

Ганчарикиха тяжело вздохнула, но немного погодя опять начала:

— А помощь-то всё-таки явилась?

— Явилась.

— Почему же ты так обжёг руки?

— Возился с быком. Племенной. Только в прошлом году привезли из Сигулды. Что-то около пятнадцати тысяч заплатили. Ну, испугался огня и не хотел выходить из хлева.

— Дай смажу лицо.

Подойдя к зеркалу, Виктор некоторое время критически разглядывал себя, после чего сделал вывод:

— Испорчен фасад, как говорит Арчибалд.

— Что?

Виктор только усмехнулся.

— Принеси, мать, ватник!

— На что тебе ватник?

— Мел ведь я не привёз…

— Ох, горюшко! Ты же болен, Витенька, как же ты поедешь?