Регина Эзера - Их было три

"Ведь вполне могло начаться заражение крови или ещё что-нибудь… И виновата была бы, конечно, только я…"

Некоторое время из загона доносился отчаянный визг четвероногого пациента. Вырвавшись из рук обоих "хирургов", он отфыркнулся, словно выскочив из ледяной воды, и, не оглядываясь, пустился наутёк…

— Спасибо! — смущённо поблагодарила Гундега.

— Не за что! Потом на досуге лучше осмотри изгородь: который столб виноват.

Матисоне медленно поднималась в гору, а Гундега, чуть поотстав, следовала за ней.

— Сначала я испугалась. А когда ты, Гундега, сказала, что этот твой больной бегает так, что не поймать…

Полные губы Матисоне задрожали в затаённом смехе, в глазах блеснуло лукавство.

— У меня сегодня всё из рук валится, — грустно сказала Гундега.

— Что ещё за беда?

Гундега быстро отвела глаза и замолчала.

Матисоне не стала расспрашивать. Да расспросы и спугнули бы робкое желание Гундеги поделиться своими заботами, сознаться в неведении, в позоре, тяжёлым гнётом лежавшем на ней с прошлой тревожной грозовой ночи. Матисоне молчала, и Гундега, наконец, нерешительно начала:

— Олга, я хотела у вас спросить…

— Ну?

Гундега опять застеснялась.

— Скажите… мне полагается приусадебный участок?

— Семейству каждого колхозника полагается приусадебный участок, — просто ответила Матисоне.

— Ну, а если колхозник, например, одинок, без семьи?

— И тогда тоже.

— Значит, вы, Олга, думаете, что мне полагается?

— Если тебе нужно.

Над фермой, описывая широкие круги, летала пара аистов. С каждым кругом они снижались. Наконец один, опустившись по ту сторону ручейка, стал расхаживать по траве, высоко поднимая красные ноги. Поросята, выстроившись в ряд, разглядывали диковинную птицу с таким же восторгом и восхищением, с каким дети смотрят кукольный театр.

Гундега невольно улыбнулась, и потому, возможно, голос её зазвучал беспечнее и веселее.

— На что мне она? Только разве колхоз обеднеет, если даст мне кусочек земли?

Улыбка вдруг исчезла с лица Гундеги. Она поймала себя на том, что говорит словами Илмы.

— Колхоз не обеднеет, ты права, — сказала Матисоне, открывая дверь хлева, — но я боюсь, как бы ты сама не обеднела.

Она направилась к загородке, где помещалась племенная свиноматка Маде, опоросившаяся сегодня утром.

Гундега медленно брела за ней.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь, как быстро человек становится бедным, копаясь на своей грядке?

— У него нет денег? — не подумав, спросила Гундега и тут же спохватилась, что не о деньгах идёт речь.

Матисоне покачала головой.

— Нет, Гундега, деньги есть, но зачастую у него пропадает интерес ко всему остальному. И тогда он становится нищим…

— А тогда зачем дают людям приусадебные участки?

Матисоне ответила тоже вопросом:

— А как ты думаешь, почему им отводят всего несколько соток, а скажем, не три, четыре или пять гектаров? Ведь у колхоза земли достаточно.

— Это слишком много!

— В прежнее время крестьяне, имевшие три, четыре или пять гектаров, считались бедняками.

Матисоне постелила свиноматке свежую солому, сходила на кухню за каким-то особым сваренным ею питьём и вернулась в хлев. Гундега повсюду следовала за ней.

— Тогда я не понимаю, — призналась она в конце концов.

— Видишь, Гундега, прежде эти несколько гектаров были для крестьянина всем. На них вырастал хлеб, картофель для людей и для скота. Это было и пастбище, и покос, и сад. А теперь мы хлеб привозим из колхозного амбара. Идём в контору и получаем деньги на трудодни. Нам, свинаркам, ухаживающим за племенными свиноматками, в счёт дополнительной оплаты даже дают поросят. Разве сейчас кому-нибудь вздумается пасти корову на приусадебном участке или сеять там рожь? Колхоз отводит и пастбища и покос, а у кого нет коров, покупают молоко в колхозе.

Матисоне взглянула на Гундегу.

— Не знаю, понятно ли я тебе объясняю. Ты спрашиваешь, для чего вообще существуют приусадебные участки. Это временно, пока в нашем магазине не всегда можно купить картофель или салат… Всё это придёт. У нас не было электричества, теперь есть, у нас не было посёлка, клуба — теперь есть, и не только на бумаге.

Лицо её вдруг посветлело.

— Знаешь, Гундега, я никому этого не говорила…

Люди скажут: "Старуха… Умрёт, может быть, и не увидит ничего…" Но я… знаешь, особенно вечерами, когда тени удлиняются… идёшь по шоссе, и стоит лишь на несколько секунд прикрыть глаза — сразу представляешь: асфальтированная улица, многоэтажные дома. А вдоль улиц — деревья. Липы, яблони. Посадим — и вырастут.

Глаза Матисоне потемнели, и в них появилось мечтательное выражение, они смотрели вдаль, будто уже видели и эти дома, и улицы, и деревья.

Гундега заворожённо слушала, забыв, с какой робостью и боязнью начала этот разговор. А Матисоне говорила обо всём так, будто это осуществится уже завтра. А в действительности она, может, и не доживёт до этого. У неё даже и детей нет…

Раньше Гундега думала, что мечтать можно лишь у озера, или реки, или глядя в пламя костра, во всяком случае — в красивом месте, лучше всего ночью, когда сверкают звёзды. Но Илма мечтала в закопчённой кухне Межакактов. А Олга здесь, на ферме. Илма мечтала о пёстрых бумажках, именуемых деньгами, о том, чтобы в доме жили состоятельные дачники, о лисьей ферме и бриллиантовых серьгах… Олга видела прекрасные дома, в которых, может быть, придётся жить не ей, а другим, улицы, по которым будет ходить не она, а другие, яблони, которые она посадит, чтобы их плодами могли пользоваться другие — те, что придут после неё, будут жить в этих домах и ходить по этим улицам…

— Иногда неплохо помечтать, — проговорила Матисоне, словно оправдываясь. — Я иногда думаю: почему мне не семнадцать лет? Счастливы те, кому сейчас семнадцать! А насчёт земли… У твоей тётки есть приусадебный участок, а хозяйство у вас общее.

Да, впрочем, что я тебе объясняю, ты это сама лучше знаешь! Но тебя не удочерили, и юридически ты считаешься чужой… Если ты убеждена, что земля нужна тебе самой, иди к Эньгевиру и скажи…

Гундега удивилась. Матисоне не отговаривала, не совестила, не упомянула ни словом о жадности. Наоборот, сказала: "иди". Иди, если убеждена, если не можешь обойтись…

Вероятно, Матисоне догадывалась, что именно этой убеждённости у Гундеги и нет. Так же как не было её в ту ночь при разговоре с Илмой.

Тревожась за поросёнка, у которого вытащили занозу, Гундега задержалась на ферме позже обычного. Когда она возвращалась домой, на фоне пурпурного закатного неба всё казалось чёрным — деревья, дома, изгороди.

"Вечером, когда тени удлиняются, — вдруг вспомнилось Гундеге, — прикроешь немного глаза и сразу представишь…" Какой странный человек Олга! Но, возможно, в такие вечера происходит чудо?