Нгуги Тхионго - Пшеничное зерно. Распятый дьявол

— Наоборот, останься. Это касается твоего брата.

— Кариуки? С ним что-нибудь случилось?

— Нет, не его. Кихики!

Мумби вздохнула.

— Мы не сомневаемся, что Кихика попал в ловушку. Он шел на какую-то важную встречу. Так вот, есть лишь три человека, кто мог быть замешан в этом. Во-первых, Вамбуи. Но Кихика накануне отправил ее в Накуру к нашим людям. Во-вторых, ты, Муго!.. — Генерал так и сверлил его взглядом. У Муго похолодело в животе.

— …Но каждый ребенок знает, какую службу ты сослужил Кихике и как белый человек отплатил тебе за это.

— Так кто же тогда? — спросила Мумби, облегченно вздохнув.

— Друг и недруг. Так говорил Кихика? И друг может оказаться врагом.

— Кто же он? — нетерпеливо настаивала Мумби.

— Кихика как-то обмолвился, что должен встретиться с Каранджей.

— Боже! — вскрикнула Мумби, взглянув на Муго.

— И сразу же после ареста Кихики Каранджа записался в полицию. То, как он теперь ведет себя в Гитхиме, говорит о его вине. Коинанду вчера побывал там.

Услышав свое имя, Коинанду вздрогнул и уставился на Генерала. Лицо его исказилось, взгляд стал испуганным.

— Но больше меня туда не заманишь. Никогда! — выпалил он странным, звенящим голосом.

Мумби и Генерал обернулись к нему.

— Что с тобой? — спросил Генерал.

— Ничего, — отозвался Коинанду, с трудом сдерживая дрожь. — Не обращайте внимания. Меня трясет, я, кажется, простыл.

— Тебе надо лечь, — захлопотала Мумби. — Может, дать аспирин?

— Да нет, просто голова кружится.

— Что… что вы… что вам от меня нужно? — медленно произнес Муго, только теперь оторвавшись от своих мыслей.

— Речь идет о празднике в четверг. Но сначала я хочу сказать, что никогда не молился христианскому богу, никогда в него не верил. Я верю лишь в Гикуйю и Мумби и в наш черный народ. Но однажды и я молился. Всем сердцем. Как-то в лесу я стал на колени и заплакал. Боже, если ты слышишь меня, помоги мне выжить, и я отыщу убийцу Кихики! И вот настало время сдержать клятву. В четверг народ соберется в Рунгее, чтобы почтить память Кихики. В Гитхиме у нас есть свой человек, он уговорит Каранджу пойти на митинг. Что от тебя требуется? В конце своей речи ты объявишь: тот, кто предал Кихику, должен выйти вперед и покаяться перед народом. Ибо, выдав Кихику белому человеку, Каранджа изменил всем черным людям на земле.

За речью Генерала последовала долгая пауза. Каждый словно заново переживал тогдашние страхи и сомнения. Тишина была напряженной, как туго натянутая, готовая лопнуть струна. Наконец Муго поднялся, весь дрожа от внезапно принятого решения.

— Это невозможно, — произнес он. — Я как раз пришел сказать Гиконьо и передать партии, что я не гожусь в руководители. Вам нужно подыскать другого оратора.

Он задыхался. Хотел еще что-то добавить, но резко повернулся и выбежал из дома.

Решение уговорить Каранджу пойти на праздник в Рунгей, а если не удастся, то привести его силой, было принято накануне, после встречи Лейтенанта Коинанду с Мваурой.

Все, что рассказал Мваура, лишний раз подтвердило давние подозрения Генерала Р: Кихику предал Каранджа. И будет справедливо, если Каранджа умрет в день Свободы. Когда в свидетели будет призван весь народ, он или сознается, или выдаст себя невольным жестом. Казнь совести должна предшествовать казни тела.

Генерал Р не отличался многословием, он больше помалкивал, за исключением тех случаев, когда бывал чем-нибудь взволнован. «Язык меня плохо слушается, — говорил он, явно не без гордости, — зато руки что надо». Кихика был склонен к мучительным раздумьям, а Генерал Р слыл человеком действия. Кихика рассуждал о самой природе угнетения, о несправедливости и свободе; Генерал без лишних слов делил всех людей на угнетателей и угнетенных, плохих и хороших. До войны за независимость он портняжничал в Рунгее. Никто не знал, откуда он родом: одни говорили — из Ньери, а другие — что его родина Эмбу. И хотя он прожил в Рунгее много лет, жители Табаи никак не могли к нему привыкнуть и считали его пришлым чужаком. «Этих парней из Ньери и Эмбу, — говорили они, — следует остерегаться. Никогда не знаешь, что у них в кулаке или под мышкой». Никто не знал даже его настоящего имени. До войны его называли Ка [11] Ка — приставка к имени, придающая оттенок фамильярности (кикуйю). -40, потому что в редкие минуты благодушия он напевал: «Я парень сороковых годов. Мне родиться помог господь в сороковом. Мне обрезали крайнюю плоть в сороковом. И с Гитлером я воевал в сороковом. И женился я в сороковом. Я парень сороковых годов».

Но все знали, что жены у него нет, хотя на войне он был, что верно, то верно.

Он редко говорил о себе, совсем не любил разговоров о политике и никогда не ввязывался в пьяные скандалы и драки, чуть не каждый день вспыхивавшие в харчевнях и пивных. Ка-40 был превосходным портным, шил женское и детское платье, и дела его шли так хорошо, что многие были убеждены, что здесь не обошлось без колдовства.

И именно этот человек, ненавидевший ссоры и драки, стал одним из самых отважных бойцов Кихики. Его побаивались даже товарищи по отряду.

Генерал Р никогда не оставлял друга в беде и не знал пощады к врагу. «Р» в его кличке означало: «Россия».

Генерал горячо излагал план постановки маленького спектакля, который, по его мнению, поможет разоблачить предателя, а главный герой — Каранджа тем временем ломал голову над опросом, от которого так легкомысленно отмахивался всего три месяца назад и который теперь, за два дня до провозглашения Независимости, заслонил все остальное: неужто и в самом деле мистер Томпсон уедет? Сегодня, решил Каранджа, он добьется ясности. Тревога закралась в его душу, когда еще в бытность начальником полиции он узнал, что Гиконьо и других узников отпускают домой. Сегодня он пойдет к Томпсону и скажет: «Сэр, так вы бросаете Кению на произвол судьбы?»

Нельзя сказать, чтобы между Каранджей и Джоном Томпсоном существовали добрые отношения. Сознание их неразрывной связи являлось плодом воображения Каранджи, для которого Джон Томпсон был символом белого могущества, вечного, как скала, живым олицетворением той силы, которая создала бомбу и превратила дикие, поросшие кустарником равнины в современные города с асфальтированными улицами, мотоциклами и автомобилями, поездами и аэропланами и достающими до неба домами, — и все это за какие-то шестьдесят лет. И разве сам Каранджа не испытал всесилья этой власти над душами людей? Как трепетали перед ним взрослые мужчины, когда он был начальником полиции, как рыдали женщины, стоило лишь ему пальцем пошевельнуть…

И вот теперь предстояло услышать роковое известие.

Дважды Каранджа подходил к кабинету Томпсона, чутко прислушиваясь, что там, за дверью. И, только вернувшись в свою комнату, он вспомнил, что может узнать, здесь ли Томпсон, взглянув на автомобильную стоянку. Он так и взвился со стула. Тому, кто вздумал бы за ним подсматривать, могло показаться, что он сел на кнопку. Он высунулся в окно и увидел, что место, где Томпсон обычно оставлял свой «моррис», пустует. Неужели он вообще не придет сегодня? Каранджа с отвращением поглядел на лежащие перед ним книги — не может он сегодня заниматься никакими книгами. Хорошо, хоть миссис Дикинсон нет. Он отправился в переплетную поболтать с рабочими, развеяться, убить время. Каранджа всегда шел в переплетную, когда его одолевала лень или усталость. Переплетчики — все народ издалека, из Центральной Ньянзы, и с ними Каранджа чувствовал себя легко и непринужденно. Не то что с кикуйю, когда он каждую минуту был настороже — того и гляди, собеседник копнет его прошлое. Это не мешало ему презирать переплетчиков, о чем он не раз упоминал в разговоре с Мваурой и другими соплеменниками. «Ох уж эти луо! Вот кто умеет друг за друга держаться! Стоит одного сделать начальником, как он тянет за собой целую кучу родственников». Впрочем, переплетчики платили ему тем же. «Этим кикуйю верить нельзя. Сегодня он лезет обниматься, клянется в дружбе, а завтра пырнет ножом в спину». Но это за глаза, при встрече обе стороны держались приветливо.