Леонид Огневский - На другой день

Но подумал опять о войне, о сожженном, порушенном, о загубленных, искалеченных, обездоленных и закрыл руками лицо. Вспомнил Людмилу и, шепотом произнося ее имя, отчетливо видя ее перед собой, не ощутил той радости, которую испытывал при каждой встрече с этой женщиной, при одной мысли о ней.

Чтобы хотя немного забыться, он принудил себя читать лежавший перед ним журнал. Но попались стихи, наверное, начинающих, — этакое невразумительное чирикание и позванивание колокольчиков-рифм. Только последнее стихотворение и врезалось сразу же в память. Оно как бы специально посвящалось ему, объясняло состояние его духа. Дружинин закрыл книгу и, беззвучно шевеля губами, повторил наизусть последние четыре строки:

А может, и невозможно!.. Павел Иванович вынул из конверта письмо, достал из стола листок чистой бумаги и тут же написал ответ министерству: против перевода в Белоруссию, по старому месту работы, не возражает.

За город всем коллективом снова выезжали в середине августа.

В день выезда Григорий Антонович Кучеренко поднялся до свету — не спалось. Вообще, когда предстояло что-нибудь необычное: поездка, близко ли, далеко ли, встреча большого праздника или покупка для дома немаловажной вещи, — сон у старика пропадал. Даже перед собранием, если оно назначалось заранее и Григорий Антонович собирался выступить в прениях, он не мог спать спокойно; поднимется с головной болью, перепутает все, что надо сказать, да так и не выступит, промолчит.

На кухне старик примерил брезентовую куртку и кожаные сапоги с голенищами до пахов, на случай дождя приготовил прорезиненный плащ. Все эти вещи были у него новые, хотя и куплены лет пятнадцать назад, по приезде в Сибирь. Тайга рядом, а охотиться приходилось редко — некогда, да и годы не те, не будь собственной машины у Соловьева, и теперь не засобирался бы далеко.

На часах не было и шести, Кучеренко вышел из дому посмотреть, не идет ли переулком Дружинин — уговор был поехать вместе. Нет, улицы и переулки пустынны; над крышами домов висит редкий туман, кое-где пробитый лучами солнца, — должен разыграться денек! Григорий Антонович открыл ставни во всем доме, не притронулся только к окну в комнату Соловьева: пусть поспит еще, ложился после полночи, все гоношил "москвича".

В доме гудела растопленная Ильиничной плита; вернувшись с улицы, старик обогрел у огонька руки (так, по привычке, холода-то на дворе не было, одна сырость), замялся ружьем, вычищенным еще накануне. Перед светом от окна осмотрел каналы стволов, взялся за шомпол.

— Не мешался бы под ногами, — проворчала Ильинична, проходя мимо с кастрюлями.

— В стволе должно быть чище, чем у тебя в глазу. Поняла? Только тогда и дичь на ружье пойдет. И… знай пеки подорожники.

Когда старуха начинала греметь посудой или хлопала домашними туфлями, проходя мимо дверей комнаты Соловьева, старик шевелил бровями, шипел:

— Кыш ты! — И тряс для большей острастки двустволкой.

Да не шибко боялась его Ильинична, знала, пальцем не решится задеть, не верила и в его охотничьи способности — похрабрится и здесь и в лесу, да и воротится с пустым ягдташем.

В коридоре с полотенцем через плечо появился Соловьев.

— Разбудили! — хлопнул себя по пухлым коленям Григорий Антонович. — Не дали как следует выспаться.

— Выспался. Никто меня не будил, — с улыбкой сказал Петя, направляясь к умывальнику. — Да если на то пошло, разве на войне шума не было? Не научился спать при шуме и гаме?

— То война, это — мир; пошумели, побренчали и довольно. — Старик заглянул в окошко. — А вообще-то, для молодости что он, домашний шум. Вот Тамара у нас и раньше спала, и теперь спит, хоть мостовой кран под потолком греми, не услышит — характер. — Сказал и замолк. К чему опять о Тамаре? Была она непутевая, непутевой и осталась; тогда Павла Ивановича, можно сказать, выжила из дома, теперь этого изводит на каждом шагу. — А Дружинина нет и нет…

Соловьев высунул из-под крана намыленное лицо.

— Он же не поедет. Он дочку встречает, она в экспедиции где-то была.

— Раз такой случай, ничего не попишешь, перекусим горяченького и — в путь-дороженьку без него.

Через полчаса, захватив попутно Веру Свешникову, они катили по ровному, высеченному в камне шоссе.

Загородные места в это августовское утро были необычны: широкие пади тонули в молочно-белом тумане, зеленые сопки поднимались из него, как острова. А над разлившимся морем тумана, над островами лучилось умытое влагой солнце, еще не жаркое, а только теплое, обещавшее знойный день. Дорога то спускалась в пади, то взмывала на сопки. То погружалась в густую мглу, то вырывалась на ослепительный свет легковая машина.

Зачарованный красотой летнего утра, Кучеренко и не заметил, как проехали двадцать пять километров. За мостиком с новыми перилами Соловьев свернул в лес и остановил машину возле обросшей мхом лесной избушки, прикрытой сверху лапчатыми ветками ели, — когда-то здесь был охотничий стан.

За избушкой, на полянках под высокими соснами уже толпился народ, по-над речкой, в кустах, были расставлены машины, легковые и грузовики. В квадрате между четырьмя соснами сидели у дымившего костра Абросимов, его жена и Людмила, вдруг привставшая на колени.

Когда мотор "москвича" дал длинную очередь дробного рокота и замолк, а пассажиры вылезли из машины, Абросимов поднялся с припорошенной хвойными иголками земли и спросил, где же Павел Иванович.

— Не поехал, — махнул рукой Кучеренко. Прошелся взад и вперед возле машины, разминая отекшие ноги. — Занят, собственные дела.

— А собирался, агитировал других! — Михаил Иннокентьевич подхватил валявшуюся хворостинку и с треском переломил ее, бросил в костер.

— Пошли, Фаина Марковна, в лес, — быстро сказала Людмила и тоже встала, стряхнула с платья хвоинки.

Кучеренко и Соловьев идти вместе со всеми отказались; пристроив к группе девушек Веру, они вскинули на плечи двуствольные ружья и подались в глубь тайги.

Сначала шли бок о бок. Пока лес был редкий. За болотцем, в хвойной чаще, Григорий Антонович взял правее и потерял из виду товарища. Можно было дать выстрел, подождать ответного и встретиться с Соловьевым, старик не стал стрелять — им опять, как по дороге из города, овладела немота созерцания.

В лесу пахло прелью, из низин тянуло дурманящим дыханием стоячей воды, на косогорах, где росли высокие ровные сосны, оплывшие янтарной смолой, слышалось монотонное пение — вечная песня сосновых вершин. Кучеренко останавливался и поводил носом или, затаив дыхание, слушал. Кое-где среди смешанного леса попадались кусты, облепленные созревающей красной ягодой. Григорий Антонович знал, что это волчьи ягоды, по народному поверью, они ядовиты. Но старику всегда думалось, что не настолько дика природа, чтобы чем-то отравлять человека; вообще природа устроена хорошо, правильно, а человек делает ее лучше, жизнь на земле идет верным ходом — он попробовал волчьих ягод: просто они не сладкие, Мичурина надо бы, подсластить.