Леонид Огневский - На другой день

Улучив момент, Аркадий заглянул под паутину маленьких, куриной желтизны глаз деда. Старик не умолял его оборонить от ворога, спасти душу грешную, он смотрел пристально, испытующе.

— Говорит, что по неосторожности напоролся на вилы, — прохаживаясь по кабинету, тоном незаинтересованного проговорил обер-лейтенант.

Дед молчал. Было похоже, что он заснул на минуту. Но когда Аркадий снова поглядел в его волосатое лицо, заметил не только желтизну в недремлющем оке, но и отчетливо выраженное: "Ну, ну, покажи себя, какой ты есть русский доктор, каких ты от рождения кровей". И Златогоров готов был рискнуть: "Старая рапа, разве старую, загноившуюся, определишь?" Но услышал скрип поправляемой обер-лейтенантом кобуры пистолета, представил себе темный, куда страшней, чем куриный стариковский, глазок пистолетного дула и задрожал.

Немец подошел к нему вплотную.

— Огнестрельная?

В сознании Аркадия еще барахталось: "Нет, нет… просто рана, никаких следов пулевого ожога обнаружить нельзя". Но сто трясущиеся, как в лихорадке, внутренности уже выдавили:

— Да.

Старик и после этого не произнес ни слова в свое оправдание или защиту. И лишь по тому, как он медленно, не клоня головы, распускал закрученную штанину, грубую, из домашнего суровья, как долго, стоя перед столом, застегивал замызганный полушубок, Златогоров догадался, что деду снова хотелось бы встретиться взглядами, взглядом выразить свое презрение.

Аркадий не нашел в себе смелости даже посмотреть ему вслед. Вечером он запил. Он пил больше недели. Потому что едва начинал трезветь, как его снова преследовали стариковы глаза, тенета его серо-зеленого волоса. От страшных галлюцинаций спасало только спиртное.

Вступление Красной Армии в родной город (второе по счету) он опять встретил с ликованием. Кончились муки! Больше не надо идти к немецкому оберу и дрожащей рукой вынимать из кармана бумажки. А старик? А Дружинина Анна?.. Он кровью искупит вину!

Не ожидая призыва, Златогоров пошел в военкомат, а дня через три на нем была уже шинель, по зеленым погонам шинели змеились эмблемы медика. В армии он сразу помолодел. Из него так и била через край смелость, отвага… пока шли вперед, громили врага, побеждали. Наступил день и час, когда вновь пришлось держать экзамен перед лицом смерти. Опять у Аркадия затряслись коленки, снова замелькал перед глазами темный глазок еще никем не наставленного револьверного дула, а в мозгу ворочалось "Умереть? Нет, нет, страшно!" На допросе в немецком штабе его внутренности уже без особенных затруднений извергли и то, как он сдался в плен, — добровольно, и то, чем занимался когда-то с господином обер-лейтенантом немецкой полиции.

Судьба всех продажных людей не сделала для Аркадия Златогорова счастливого исключения. Через несколько месяцев он предстал перед утомленным, с водянистыми глазами пруссаком; тот подозвал его к разостланной на столе карте.

Аркадий увидел вьющуюся голубую ленту реки, зловещие красные и синие стрелы по обеим сторонам реки-ленты. А наутро перед ним была уже подлинная река, обдававшая влажным дыханием. Все чаще рвались снаряды, и он, весь дрожа, припадал к земле, песчаной, едва припорошенной хилыми, без листьев, кустами. В этот момент он хотел одного: выбраться из пекла, спастись, затеряться в русском тылу, нигде не шевельнуть ни одним пальцем.

Стрельба утихла, немцы ушли за реку. И вдруг над самым ухом Аркадия прозвучало: "Что за человек? Руки вверх!" Ничего не думая, не соображая, Златогоров кубарем скатился вниз, под берег, и побежал возле воды. Вновь пробирался кустами, в кровь обдирая руки, лицо; вплавь пересек какую-то речку, перегородившую путь, переполз через грязное поле и нырнул в лес… Тысячи препятствий, целый месяц мытарств, покуда не вынырнул в своем городе, не вошел ночью, крадучись, в старый отцовский дом. Мачехи уже не было, упорхнула. Сам отец сидел в ожидании — придут с автоматами и заберут. "А тебе, — посоветовал он, выслушав откровенный рассказ сына, — лучше уйти, потеряться".

И Аркадий потерялся, растаял…

Вера Свешникова не стала дожидаться завтрашнего дня; уже через какой-нибудь час после беседы с Рупицким она сидела в кабинете Токмакова, небогато обставленном, тесном, с низким давящим потолком и квадратными окнами, выходившими на реку. В открытое окно девушка видела широкую полосу мутной воды, пологий песчаный берег и всех своих, гревшихся на песке поодаль от сверкавшего никелем "Москвича": Петю, Любу, Наташу и Федю Абросимова. Они привезли ее компанией сюда и теперь ждали, когда она освободится, чтобы вместе ехать обратно.

— Природкой нашей любуетесь? — оторвавшись от телефона, барашком заблеял Михал Михалыч. — Уж чего-чего, а воздуха чистого, водички проточной у нас тут, милая вы моя, много. В центре города, там лето и зиму дым коромыслом, копоть нагольная, у нас чистота, что вам в доме отдыха или на курорте.

— Место хорошее, живописное, — согласилась Вера.

— Вот и будем вместе работать, разворачивать крылья. У приволья жить да не иметь мяса, молока, овощей! Развернется, согласно плану, совхоз, завалим продукцией город, — ешь — не хочу! А то… заводское подсобное… Ну что мог сделать Михал Михалыч в карликовом подсобном? Ни ассигнований у него солидных, ни кадров. Ведь сколь раз ставил вопрос перед заводом и министерством о кадрах, о том же главном агрономе с дипломом, — не дают и точка! Теперь дело другое, теперь-то мы заживем!.. — Он потер ладонь о ладонь. — Пришла из Москвы телеграмма — направляетесь вы, я так до потолка и подпрыгнул. А недавно был на заводе, говорю товарищам по секрету: "Едет!" — они в один голос: "Да ну?" — Михал Михалыч качнулся всем телом к телефону и принялся снова звонить. И опять, как в самом начале, когда Вера только зашла, никто директору не отвечал. — Вот же еще напасть: ни до кого не дозвонишься! И секретарша как в реке утонула. Емилия! — крикнул он, чтобы слышно было в приемной.

Тотчас в полуоткрытой двери появилась высокая женщина с соломенными буклями над серым, в мелких прыщиках лбом.

— Вы меня приглашали?

— Что-то вы долго, милая моя, обедаете.

— Очередь в столовой, Михал Михалыч, пришлось ждать.

— Ну-ка, созовите в кабинет, мол, приглашает директор.

"Из-за меня, — сообразила Вера, — из-за меня и бегает и звонит…"

— Если ради меня, Михал Михалыч… — смущенно заговорила она, комкая белый платочек.

— Э, нет, — поднял указательный палец Токмаков. — Уж разрешите мне познакомить вас со всеми и с каждым в отдельности, чтобы вы знали и вас знал коллектив. Познакомитесь, тогда входите спокойненько в курс. Да нашему коллективу честь, что работника посылает Москва, праздник, дорогая Вера…