Леонид Огневский - На другой день

— Выходит, клюют по копейке… те же самые воробьи?

— С виду-то воробьи, да очень прожорливы. А может оказаться и чисто вражеский элемент.

— Может, — раздумчиво сказал Дружинин.

В открытое окно донеслись молодые звонкие голоса. Рупицкий прошел к окну и поглядел вниз, в аллею летнего парка.

— Да, молодость, — сказал он, тряхнув головой. — Посмотри-ка на цветущую-то со стороны.

Павел Иванович стал рядом с ним у окна. Зеленые, на полный лист тополя, кудрявая зелень коротко подрезанных акаций и стайки девушек и ребят. Мимо высоко бьющего фонтана шли под руку Вера Свешникова и Петя Соловьев, плотный, с закрученными рукавами белой рубашки; впереди торопливо бежали Люба, какой-то подстриженный под бокс юнец и… легкая в светлом платье Наташа. Вот этим счастье свое строить легко. И подумал о Людмиле: она недоступна, он напрасно тешит себя надеждами на ответное чувство. Да и не перешагнуть ему лежащей между ними черты, не заглушить в памяти горькое, страшное.

— Ну что, Дружинин, — сказал в это время Рупицкий, — решено у нас с тобой, для крепости можно бить по рукам?

— А куда все-таки секретарь горкома спешит?

— Тороплюсь закрепить кадры, чтобы не растащили.

— Вот как! — Это для Павла Ивановича было ново. — Вообще-то, как масса, партийцы, но хотелось бы и посоветоваться самому с тобой.

— Посоветуйся. Только недолго. Уж очень сложная обстановочка И на производстве надо жать, жать и жать, и с народом крепко работать. Народ у нас в городе всякий, нашлись воры, может оказаться, повторяю, и чисто вражеский элемент.

— Конечно. — Павел Иванович не однажды раздумывал: ведь скрываются же где-то по закоулкам люди, пакостившие в войну, не всех выловила контрразведка "Смерш" Пресмыкается, наверно, под чужой фамилией и Аркадий Златогоров, про которого рассказывала Наташа и о котором сам многое узнал, когда был в Белоруссии… Подумал о Тамаре, о ее попытках разоблачить "своего шэпэ". Вдруг, действительно, придет и заявит: "Тот самый, не пойманный в сорок четвертом под Полоцком. Когда-нибудь изловлю и вашего Златогорова, дам ему прикурить".

Он и сам дал бы прикурить этому стервецу!

По трусости сын врача и сам врач Аркадий Златогоров выдал фашистам Анну Дружинину, по трусости же и оказался их платным агентом. Когда следователь тайной полиции показал ему пистолет, моргнувший темным глазком дула, и спросил по-русски, хочет ли молодой человек жить, у Аркадия затряслись коленки.

— Не убивайте, господин обер-лейтенант, я же ничего против не сделал, я еще…

— Пригодитесь? Так бы и говорили сразу. Пишите.

И Аркадию пришлось писать, расписываться, а потом и делать. Правда, немецкая полиция не давала ему больших, сложных поручений, требующих изворотливости ума и характера, от него требовали простого: записывать, кто приходит на лечебный прием к нему и его отцу, кто и сколько покупает медикаментов, и обо всем доносить. Остальное его не касается.

И Аркадий записывал, передавал бумажки все тому же обер-лейтенанту, говорившему по-русски. "Ну что я всем этим делаю плохого? — на первых порах тешил он себя мыслью. — Я только пишу, зачем человек приходил, я же не показываю пальцем, вон тот партизан, возьмите его. Да и по своей ли доброй воле я это делаю? Не по своей".

Но каждый раз, составляя донесение, молодой Златогоров ощущал холодное замирание сердца, руки его тряслись, и на бумагу ложились буквы вперемешку с чернильными кляксами. Вернувшись от обера, он доставал из шкафа бутыль со спиртом-сырцом и глушил его сутки, а то и двое.

Неприятностей прибавилось от того, что в доме у овдовевшего старика-отца появилась любовница. Еще в те годы (лет пятнадцать назад), когда отец преподавал в местной фельдшерской школе, а она училась, между ними, оказывается, была интимная связь. Позднее, после Пилсудского, они получали заграничные паспорта и путешествовали по Швейцарии, ездили в Рим. А бедная мать ничего этого не знала. Она так и умерла, обманутая и издерганная мелким тиранством отца.

События тридцать девятого года разделили давних знакомых новой границей между СССР и протекторатом, а начавшаяся в сорок первом война вспугнула где-то под Варшавой одинокую фельдшерицу и кинула ее на восток. Старый друг-покровитель оказался свободен, можно было открыто войти в его дом. Сорокалетняя красавица-блондинка вошла смело и повела себя полноправной хозяйкой. Более того, она захотела щеголять — что ей до войны! — в шелках и мехах. И старый Златогоров ничего для нее не жалел. С появлением ее он брал за лечение, за операции не только оккупационные марки, но и телячьи тушки, свиные окорока, лисьи горжеты и, конечно, все, что из золота, серебра. — когда на карту ставится жизнь, больной не скупится.

Аркадия и злило, и убивало поведение отца. Уже весь город, знавший доктора Златогорова, именовал его шкура, ползучий гад, хуже германца: часть этой ненависти перепадала и ему, сыну. Аркадий пытался усовестить отца, тот отвечал: "Не твое дело" — "Ты старик, в твои ли лета, в такое ли время". Отец сводил к переносью бесцветные поросячьи брови и давал понять, что ему, старику, уже нечего терять, перед ним все ближе открывается не та дверь, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их окровавленные тела… После таких разговоров с отцом Аркадий запирался в своем кабинете и пил спирт по неделе. Не оставалось спирта — глушил самогон. Он даже за лечение брал самогоном: пропишет гоноррейному сульфидин, получит бидон первача.

Обер-лейтенант все чаще стал требовать дополнительные сведения: был ли на приеме снова такой-то, не обращалась ли за лекарствами такая-то, а однажды привел в дом хромого старика, сухонького, с лицом, заросшим коротким зеленоватым волосом — губы, уши, глаза, казалось, затянуты паутиной. С месяц назад дед приходил один, без сопровождающих, тогда он не был таким серо-зеленым и дряхлым. Аркадий не только узнал его, но и вспомнил, чем дедка болел, — у него была прострелена голень. Как и всякий врач, Златогоров тогда спросил, где и при каких обстоятельствах получена травма. "Случайно стрелил себя на охоте, — сверкнул хитроватыми глазами старик… — Раз-то в год и грабли стреляют". Ну, на охоте, так на охоте, грабли, так грабли. Аркадий промыл и забинтовал рану, предложил старику явиться дня через два. "Нет уж, долечусь травками".

И вот старик снова здесь, с обером.

— Маленькая просьба, доктор, — бесцеремонно ступая грязными сапогами по ковровой дорожке, сказал немец, — осмотреть у дедушки рану. Снять! — ковырнул он взглядом под ноги старика, обутого в подшитые валенки.

Аркадий почувствовал, как у него зашевелились поджилки. Немецкую полицию в последнее время все больше интересовали люди с огнестрельными ранами, в таких людях они видели партизан. Может быть, партизанил и дед — Златогоров тогда не донес на него в полицию, даже фамилии не записал… Дрожащими руками он долго ощупывал старикову жилистую, с гноящейся раной ногу. Спереди рана была круглая, маленькая (входное отверстие), сзади — широкая, рваная (выходное). То, что она пулевого происхождения, при первом посещении старик не скрывал и сам. Но так обязательно врач и должен подтверждать — пулевая?