Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

В этот вечер на городском стадионе происходили соревнования конькобежцев. Как и всегда в последних числах марта, зима в Архангельске была в полной силе, еще не тронутая теплом. На улицах, полях и скверах снежный покров достигал 60 сантиметров. Люди кутались в шубы, стояли морозы.

О весне в Архангельске в конце марта только начинают думать. Недавно закончилось областное совещание председателей сельсоветов. Несколько дней подряд, по-северному не торопясь, обсуждали вопрос, как готовятся коллективы к весеннему севу. Агрономы, правда, уже составили планы весенних работ, но ведь времени-то впереди еще много! Сеять в области начнут примерно в десятых числах мая. И сейчас большинство колхозников работает на лесопунктах: валят мачтовый, строевой, первейший во всем мире лес Советского Севера. Работа эта зимняя.

Весной, только тронется лед на Двине, начнется сплав, и работы в лесу прекратятся. Лесорубы разойдутся по домам, по колхозам. А сейчас, пока зима, в заснеженных лесах области ежедневно заготовляется по 35 тысяч кубометров древесины".

И дальше было написано:

"У стенки торговой пристани стоит ледокол "Ленин". Он в любую минуту готов к отплытию. Команда живет на корабле, из широких труб ледокола лениво тянется дымок. Ледокол стоит под парами, готовый, ломая лед, идти в Белое море, а если нужно, так и дальше — туда, где понадобится его могучая пробойность.

Недели через две ледокол будет взламывать лед на Двине — для моряков начало весны. И поэтому весна на Двине здесь наступит почти на месяц раньше весны колхозной".

Нет, я тут ничего не приврал, никак не погрешил против совести. И тем не менее все было как бы и так, да немного не так.

Видит всевышний, я старался как мог. Для того чтобы Север в эти дин выглядел суровым Севером, я ну если не подтасовывал карты, то, признаюсь здесь как на духу, в поте лица умышленно делал некоторые определенно "северные" акценты.

Обратите внимание: я написал, красоты ради, что "люди любовались северным сиянием, изумленные величием природы". Любовались, быть может, и все, но величием природы были поражены лишь я да Миша Славин. Приезжие. Которым все это было в диковину. А для архангелогородцев сияние было таким же привычным явлением, как, скажем, радуга в Подмосковье.

И далее строчил я: "Люди кутались в шубы, стояли морозы".

Что говорить, я из кожи лез вон, лишь бы сделать свой репортаж исключительно северным, ни на секунду не забывая о том, что другие пишут из Сальска, где идет полным ходом весенняя пахота, и из Сухуми, где цветут магнолии и даже купаются в море.

Вот я и старался. И о совещании председателей сельсоветов, и о толщине снежного покрова, и о ледоколе, и о том, что весна на Двине начнется на месяц раньше, чем в колхозах.

Одним словом, мною были приняты все необходимые меры к тому, чтобы выполнить поручение Алеши, не ударить лицом в грязь, сделать все, что только зависит от меня, чтобы Север предстал перед нашими читателями истинным Севером.

Но каково было моему другу! Он уныло бродил по улицам, увешанный фотоаппаратурой, но так за весь день и не сделал ни одного снимка. Ах, это мартовское солнце. Оно испортило все настроение милому, добропорядочному Мише. Натура была явно не та. Архангелогородцы, конечно, радовались теплому безмятежному солнечному дню, снег на припеке подтаивал, с заснеженных крыш свисали длинные, слезящиеся сосульки. Одним словом, был самый ординарный московский мартовский денек с ослепительно сиявшими под солнцем сугробами, с длинными голубыми тенями, а от тротуаров в иных местах даже поднимался легкий парок.

"Все пропало, — безнадежно и печально бормотал Миша. — Все пропало".

Мы побывали, между прочим, на базаре, где я купил несколько килограммов мороженой печорской наваги, которой в то время в Москве днем с огнем нельзя было найти; потом заглянули в комиссионный магазин, и Миша увидел там какую-то чудо-оптику. Эта оптика была так великолепна, что у Миши, когда он вцепился в нее, побелели пальцы. Стало ясно: мы должны приобрести ее. Подсчитали все наши материальные возможности, отложили деньги на обратную дорогу (прошу обратить внимание — в мягком вагоне), на то на сё, и чудо-оптика стала безраздельной частной собственностью Миши Славина.

Потом мы пили пиво, видели северное сияние, так поразившее наше неискушенное воображение, и улеглись спать.

Бедный и счастливый Миша долго не мог заснуть. Наступал последний день марта. Что-то он принесет, как сумеет Миша выкрутиться, если опять будет сиять солнце и капать с крыш? Мне-то было, конечно, легче. Я мог просто обойти молчанием и эти левитановские тени, и эти предательские сосульки. Ну а Миша? Как он изловчится и запечатлеет сосулистый подмосковный денек на фотопленке, чтобы он, оставаясь безмятежно ярким, в то же время был яростно северным? Ведь в противном случае не только в нашей командировке, но и во всей Алешиной затее не будет никакого смысла. Все дело заключалось в контрастах. Я прекрасно понимал, какие горькие, беспокойные мысли бродят в добропорядочной Мишиной голове, но чем я мог помочь ему?

Однако все шло будто по заказу. Будто наш проницательный Алеша предвидел, что ошибки с его затеей произойти не может.

— Вставай! — радостно орал Миша.

Нескладный, в нижнем солдатском белье, с растрепанными русыми волосами, он метался, чуть не приплясывая, по комнате, наступая на завязки кальсон, и орал, словно оглашенный:

— Красота! Красотища-красота!

Было утро. Миша не врал: на улице была та самая красотища-красота, которой не хватало ему весь вчерашний день. На улице неистовствовал буран. Да какой! Одно загляденье. Вот что про этот буран написал я в своем репортаже: "Буран бушевал весь день, беснуясь, крутя снег, с каждым часом все свирепея. К полудню белая непроницаемая пелена закрыла от города старый петровский остров — Соломбалу. Все его доки, стрелы кранов, мачты отстаивающихся на зимовье малых и больших кораблей — все скрылось от взоров архангелогородцев". И дальше: "Рано утром ветер налетел на город, бросая в стены домой, в лица пешеходов колкий, сухой снег, срывая с заборов афиши о гастролях трансформатора Мартини".

Миша, вновь обвесившись со всех сторон аппаратурой, вихрем вылетел из гостиницы и растворился в снежном мареве. Он пропадал чуть ли не весь день, носясь по городу и фотографируя аэросани на Двине, корабли во льду, закуржавленные березы, людей, прячущих лица от стремительных вихрей снега. Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что в тот день на весь Архангельск Миша Славин был единственным человеком, с лица которого не сходила радостная, блаженная улыбка, так он веселился по поводу налетевшего на город бурана. Но как на эту радостную физиономию смотрели архангелогородцы? Один, вероятно, с недоуменном, другие — с осуждением, а третьи даже, быть может, с опаской: черт его знает, что это за блаженный вдруг появился на городских улицах?