Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

И вот он возле трибуны, строчит в блокнот обо всем там происходящем, потом галопом мчится в редакцию и — все в порядке! Репортаж готов!

Я представляю себя на месте Аркашки, шмыгающим с поднятым воротником пальто мимо неусыпного оцепления, и со стыдом, горечью понимаю, что мне никогда не стать репортером. Мне не совершить не только такого, но даже более незначительного поступка. У меня все будет не так. Меня сразу же уличат во лжи и, чего доброго, вдобавок наломают шею. Чтобы не повадно было.

Я завороженно смотрю ему в глаза.

— Была еще история, — жеманничает. Аркашка, глядя в потолок. — Нужно было срочно взять интервью у наркома.

Аркашка оценивающе оглядывает меня, соображая, должно быть, стоит или не стоит раскрывать передо мной все свои главные козыри, оттопыривает толстую, сочную нижнюю губу и, решив, что не стоит, продолжает:

— Какого наркома — это для тебя неважно. Наркома союзного значения. И все. На этом — точка. Можно было взять интервью у какого-нибудь зама, в крайнем случае — у помощника, наконец, — у начальника главка, но, ты понимаешь, все это второй сорт. А вот если у самого наркома… Понимаешь? Это уже сенсация. Мы всем утираем нос.

Одним словом, это был опять же невероятно героический, достойный вновь прославить моего друга поступок. Мой друг пробрался к наркому, ловко минуя все преграды, возникавшие на его пути, и взял у наркома интервью. А куда наркому было деваться, когда он увидел, как в его кабинет этакой вальяжной походочкой входит пройдоха репортер? Некуда было деваться наркому.

Слушая Аркашку, я с тоской понимал, что мне с таким моим прямолинейно-бесхитростным характером никогда не стать репортером. Куда там!

А стать репортером очень хотелось. Даже после войны, когда я был принят в редакцию одного из самых популярнейших, известнейших еженедельников на должность разъездного очеркиста. Чем плохо быть очеркистом? Так нет, меня, вопреки здравому смыслу, все равно продолжало, как в омут, тянуть в репортеры.

А какие у нас в еженедельнике были тогда репортеры! Зависть вконец истерзала душу мою.

Один из них, например, выискал не то в Челябинске, не то в Омске старичка со старушкой, проживших в мире и согласии ровно пятьдесят лет, и устроил этим почтенным божьим одуванчикам золотую свадьбу. Под новобрачных была подана тройка серых, в яблоках, лошадей. Пир закатили в самом лучшем городском ресторане, собрали уйму гостей, созвали из других городов всех сыновей, дочерей, внуков и правнуков, а одного малого, солдата, воинский начальник отпустил по такому торжественному случаю в отпуск, и он прилетел на золотую свадьбу прадеда с прабабкой на самолете черт знает откуда. Две недели подряд весь город только и толковал про эту свадьбу, про то, что самый лучший кондитер сделал специальный торт величиной с автомобильное колесо, и про то, сколько сливок, масла и шоколада ухайдакал он в это сооружение за счет директорского фонда и профсоюзной кассы завода, на котором всю свою жизнь проработали старичок со старушкой.

А другой репортер пронюхал, что в Москве, проездом, всего на одну ночь, остановился маршал Чойбалсан, помчался к нему на дачу, добился приема, и скоро в нашем еженедельнике появилась очень интересная беседа маршала Чойбалсана с этим репортером.

Да что там говорить! Это были настоящие ребята, почище Аркашки Григорянцева.

А у меня все шло наоборот. Когда мне однажды поручили взять интервью у командующего военным округом, я десять дней проболтался в приемной маршала и за все эти дни, как ни пыжился, не смог пробраться дальше вежливых, корректных и, как мне казалось, уничижительно презрительных ко мне адъютантов командующего.

И все-таки мне по-прежнему очень хотелось стать репортером, даже несмотря на то, что самые неожиданные неудачи всюду сопровождали меня.

А жизнь в редакции еженедельника шла своим черёдом, размеренно и безалаберно. Составлялись самые строгие планы на несколько номеров вперед, а потом все эти планы вдруг летели в тартарары, и тогда не только редакторам отделов, литсотрудникам или репортерам, но и нам, разъездным очеркистам, приходилось довольно туго. Все это, возможно, случалось из-за того, что фантазия нашего главного редактора Алеши не знала удержу и ни ему, ни нам не давала ни сна, ни отдыха.

То было раннею весной…

В командировки мы ездили парами: один писать-описывать, другой — фотографировать. И при таком спаренном методе труда мы не только дополняли, но иногда и выручали друг друга. То, бывало, получался хороший очерк, но выходили средненькие фотографии, то, наоборот, — фотоснимки бывали такие, что глаз от них не оторвешь, а очерк вял, и сер, и уныл, и скучен до такой безобразной степени, что при чтении его начинали ныть зубы.

Пары очеркистов и фотокорреспондентов за время работы, разумеется, пригляделись друг к другу, притерлись характерами, сдружились, произошел, так сказать, естественный, непроизвольный отбор этих пар, и я, в результате такого отбора, чаще всего отправлялся в путешествия по стране с Мишей Славиным, малым добрым, ласковым, долговязым и старательным.

В один прекрасный день нашему Алеше взбрела в голову довольно оригинальная идея: разослать три пары корреспондентов в три различные географические точки нашего отечества, расположенные на сорок втором меридиане, а потом поведать миру со страниц еженедельника, что происходило в этих точках тридцать первого марта. А точки были выбраны на карте такие: Архангельск, Сальские степи и Сухуми.

Нам с Мишей достался Архангельск.

Недавно я просматривал еженедельник, вышедший в одно из апрельских воскресении 1946 года, где были напечатаны наши корреспонденции, проиллюстрированные фотоснимками. Все-таки здорово придумал тогда неугомонный Алеша: вся страна, что говорится, сверху донизу, от Архангельска до Сухуми, от сугробов до цветущих магнолий. Вот каково оно, отечество наше!

"Еще накануне все кругом было тихо, — писал я в том номере. — Деревянные тротуары Архангельска, очищенные от снега лопатами и метлами, были чисты, как надраенные палубы лесовозов, зимующих во льдах возле города. По краям тротуаров протянулись сплошные, выросшие за зиму сугробы в рост человека, на крышах деревянных домов спокойно лежали чуть ли не метровые снежные шапки, до боли в глазах белеющие на солнце.

Вечером над городом заиграло северное сияние. С горизонта поднялись в темную высь столбы белого неясного света. Еще много народу было на улице, и все видели, как расчертили черное небо эти гигантские, белые, колыхающиеся, призрачные колонны. Они быстро росли, ширились на глазах людей, изумленных величием природы. Светящиеся колонны, колыхаясь, разгорались все ярче и ярче, будто кто-то из-за горизонта все время раздувал их холодное пламя. Вот столбы соединились между собой — и весь горизонт как бы задернуло светлым колеблющимся гигантским пологом. Вверху, под небесным куполом, появился темно-красный шар, а от него волнами во все стороны побежали вниз веселые ленты-радуги.