Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Он сообщил наверх нарочито равнодушным голосом:

— Тут такое дело. Меня, кажется, присосало к щиту.

Но там уже знали об этом от Ненашева. Бросив укладывать мешки, Сережа принялся возиться с Жуковым, а тот отогнал от себя друга. Нечего время зря терять. Он подождет. Пусть лучше скорее заделывают промоину, а его можно будет вытащить потом, когда минует опасность у девчат, у Гапуси. "Вот ведь досада, — подумал он. — Я тут лежу и ничем не могу им помочь, ничего не могу поделать".

Ничего не мог поделать. И в глазах стало зеленеть. Зеленые круги, зеленая вода…

Он закрыл глаза. Дышать стало труднее. Сколько времени он под водой? Как там у Гапуси в тоннеле дела? С трудом поднял Жуков тяжелые веки и огляделся. Ненашева не было. Значит, ушёл наверх.

— Ну, как там, Жуков? — послышалось в телефоне.

— Ничего, — с трудом разжал он губы. — Тяните.

И его вновь стали поднимать, и опять ничего не вышло. Ногу как будто припаяло к плотине. Но тяжелее всего была голова. Она гудела, как барабан. Жуков слышал, как гулко и беспокойно толкалась в виски кровь. И когда он подумал о барабане, ему послышалась музыка. Будто по улице идет флотский оркестр и играет походный марш, а впереди всех шагает барабанщик, бьет колотушкой по барабану: бум-бум!

Бум-бум!

Бум-бум! Бум-бум! — стучала в висках кровь. И ему казалось, потому его не могут поднять, что у него очень тяжелая голова.

Ног Жуков не чувствовал вовсе. Они словно онемели. А тут еще захотелось курить. Ужас как захотелось выкурить махорочную самокрутку. Стоит, выкурить, и сразу полегчает, это уж точно, как пить дать, как дважды два — четыре. И тогда его сразу, без хлопот поднимут на плотину.

— Как ты, Жуков? — слышал он далекий, слабый голос в телефоне.

Мичман словно шепотом спрашивал его, а он старался бодро и весело кричать в ответ:

— Ничего!

Ему не хотелось кричать. Он бы с удовольствием совсем не отвечал, молчал себе и молчал, но они там, наверху, все допытываются, такой этот мичман прилипчивый, не приведи боже. И ничего не слышит, хотя Жуков кричит почем зря. "Глухие, что ли?" — в отчаянии думал он и вновь шептал, едва разжимая тяжелые губы:

— Ничего, ничего…

А ему казалось, что он кричит во всю глотку.

Вика подбежала к поднявшемуся из тоннеля, тяжко, с хрипом, с болью дышащему разинутым ртом Евгену Кузьмичу. Схватила за рукав спецовки.

— Что там у них?

— Работают, — сипло выдохнул Евген Кузьмич.

— Жуков! Жуков! Ты слышишь меня, Жуков? — кричал в телефон мичман. Он так кричал, что даже закашлялся. — Жуков, ты слышишь меня?

Он умолк, вслушиваясь, сжимая трубку, отмахиваясь свободной рукой от людей, наседавших на него, и все разом затихали. Немного погодя мичман передавал:

— Говорит: "Ничего". Вот ведь какой золотой человек. "Ничего!" Шепотом говорит, едва слышно.

В толпе, окружавшей мичмана, был и Федька Сковорода. Там же он повстречал и Вику.

— Что ты здесь делаешь? — строго и отчужденно спросила она.

— Беда такая, — сказал Федька. — Прямо с завода заскочил. Поглядеть. Водолаз-то тот самый, знакомый?

— Да, знакомый. Отойдем-ка в сторонку, — сказала Вика, хмурясь. — Есть к тебе разговор.

— Пожалуйста, — и Федька охотно последовал за Викой в сторону от толпы. — О чем разговор?

— Федя, — сказала Вика, остановись и с брезгливой гримасой оглядев его. — Я про тебя знаю все. Это правда?

— Что? — выдохнул Федька.

— То, что рассказала мне Агриппина Синепупенко.

— О! — воскликнул Федька. — Уже успела! Я ж так и знал, что она не тот человек, чтоб промолчать. Но оно и к лучшему, поскольку мне надоела такая жизнь, чтоб от людей ховаться. Если бы я стал полицаем по своей доброй воле, а то было б за что.

— Тебя заставили?

— Да нет, сам, но не по своей воле. — И Федька рассказал, с каким нетерпением ждал человека с распоряжением от подпольщиков, да не дождался, поскольку Николай Власович, должно, унес с собою их тайну.

— Но, быть может, кто-то знает в районе? — спросила Вика.

— Вряд ли. Если б знали, я так думаю, тогда б пришли. А теперь одни только свидетели, что ходил в полицаях. Все селяне могут засвидетельствовать. Вот какая моя биография. Билет под хатой сгорел? Сгорел. Доказательства есть, что не сам спалил его? Нету. В полицаях ходил? Ходил. Есть доказательства, что по заданию подпольщиков ходил? Нету. Я одного красноармейца два дня в балочке ховал, хлеба дал, на верную дорогу вывел, но и здесь доказательств нету, свидетелей не было.

— Это верно?

— Что?

— Красноармеец, подпольщики?

— Свидетелей нет. Какие могут быть доказательства? — почти зло ответил Федька. — Только одно мое честное слово. А на слово верят теперь?

— Ах, если бы было какое-нибудь доказательство! — с отчаянием воскликнула Вика. — Это бы меняло все дело.

— А то я не знаю.

— Но зачем же ты меня обманывал?

— Да ты прицепилась как репей.

— А я тебе верила, как честному человеку.

— А я тебе врал, как человек. На одной правде люди живут, что ли?

— На одной.

— Другой раз тебя так припрет, что не хочешь, а соврешь. Сам себя нехорошими словами обзываешь, а врешь.

— А быть может, ты и сейчас неправду говоришь?

— Сейчас я правду говорю. Не веришь?

Вика строго, внимательно поглядела на него.

— Хочу верить, — решительно сказала она, помолчав. — Все-таки надо верить людям. Иначе как жить на земле?

— Эх! — восторженно и отчаянно вскричал Федька. — Вот то добре. Вот то по-людски! Да я за такие слова что хочешь!.. — И, ни секунды не медля, он перемахнул через перила и быстро, ловко полез вниз по лесенке.

Девушки, грязные, мокрые, озябшие, работали что было сил. Бетон ложился все плотнее, пробкой затыкая донное отверстие. Гапуся не выпускала из рук лопаты. Руки ныли от боли. Вдруг она увидела, как в углу, прислонившись спиной к стенке, присела на корточки Дуся Огольцова и застонала:

— Я больше не могу, не могу… Сил больше нету у меня… Что хотите делайте со мной…

Слезы текли по ее мокрому, озябшему лицу.

— Что? — подбоченясь, подтупила к ней Гапуся. — Встань! Бери лопату! Живот до людей! Все могут, она одна выискалась, не может А другие могут?

Она отчаянно кричала на девушку, а сама чувствовала такую усталость, что тоже готова была сесть рядом с нею на пол — и будь что будет! Хай все пропадает пропадом!..

Но другие девчата работали неутомимо, как заведенные: Люда, Маша, Аня, Настя, Евдокия. А она, Агриппина, выходит, хуже их, чтоб бросить лопату и зареветь от изнеможения? Как бы не так!

И она властно орала на Дусю, пока та не поднялась и не взялась окоченевшими руками за свой совок. Откуда Гапусе было знать, что и остальные девушки давно уже вконец выбились из сил и работают лишь потому, что работает она, их бригадирша. И стоило б ей бросить лопату, как они тоже сейчас же бы побросали все и завыли вместе с ней от усталости и горя. Но она, приведя в чувство Дусю, продолжала класть бетон, восхищаясь и удивляясь их силой (откуда та сила только берется у них!), в свою очередь удивляя их своим неистовым упорством, в котором они черпали ту неукротимую силу.