Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Это ты брось. И насчет женщин ты уж слишком… Нельзя всех мерить одной меркой. И вообще будь мужчиной! Что было — то было. Нельзя все время об этом помнить и себя травить.

— Легко сказать… Я-то стараюсь. Но не вдруг забываются такие вещи. У каждого человека одно сердце. Не до конца затянувшаяся рана может открыться, если нанесут вторую. Да и много ли может вынести одно сердце…

Хорошо сказано, не правда ли?

— Да, я тоже слыхал эти стихи… Но почему ты сказал, что хочешь предостеречь меня? И в чем?

— А, да… Ты знаешь, что Аллаяр Широв — родной дядя твоей Наргуль Язовой…

— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?

— Ведь мы из одного селения. Наргуль — единственная дочь Багуль-эдже.

— Ты меня огорошил! Первый раз слышу.

Да, эта новость меня действительно потрясла. Внутри все сжалось; казалось, что я не смогу уже больше вздохнуть.

— Но это еще не все. Приготовься и не падай в обморок. Я не хотел говорить, но теперь… А может, спросишь сам у Наргуль. Я думаю, она сама тебе расскажет все, когда ты приедешь.

— Ну нет! Замахнулся — бей. Так не делается. Давай все выкладывай.

— Тогда я начну с конца: Наргуль наотрез отказалась от предложения Аллаяра Широва, несмотря на уговоры матери.

— Какого предложения? Что мог предложить ей этот вонючий бурдюк?

— Замуж выйти. Не за него, конечно.

— А за кого? Я его знаю?

— Знаешь, конечно.

— Так за кого? Что ты тянешь…

— Да успокойся ты. Сам не даешь слова сказать, засыпал вопросами… Так вот, речь идет о том парне, что в продовольственном магазине работает, в водочном отделе. Знаешь, усатый такой?

— Ширгельды?

— Он самый.

— Это же сын Аллаяра Шнрова.

— Вот за сыночка своего и сватал он Наргуль.

— Та-ак. Этот тип не хочет уйти с моего пути. Что же делать, как мне избавиться от него?

— Думаю, что от него надо держаться подальше. Этот подлец в любой момент может устроить любую гадость.

— Да, меня еще прежде предостерегал Торе-ага. Значит, он не успокоился… Что ж, поборемся. Посмотрим, кто кого.

— Ты осторожнее с ним, Мерген…

— Ничего, дружище. Ты же сам учил… Наступит и на моей улице праздник. Только когда же, наконец? Так надоело тратить силы впустую. Хочется спокойно работать, спокойно жить… Домашнего уюта, наконец.

— Когда все слишком спокойно, не скучно ли? Ты не думаешь?

"Шакк-шак… шакк-шук"…

Колеса стучат размеренно, напоминая четкий ритм ударов сердца.

Хлопковые поля, по краям которых дремали старые тутовники, золотая полоска горизонта, шлагбаумы, похожие на полосатые палки регулировщиков, огромные черные телеграфные столбы с широко расставленными ногами — все это проносилось за окном. Поезд уходил вперед, все оставалось позади: и деревья, и поля, все живое и неживое, даже птицы, — все уходило в прошлое вместе с мгновеньями жизни. А мы спешим, спешим вперед. И что ждет нас впереди?

Я представил себе, что поезд — сказочный див. Его одноглазая голова с ревом тащит нас в неведомую темную пещеру — наше будущее. Что ждет меня в Газ-Ачаке?

— Шохрат!

— Да?

— Расскажи о себе.

— Что же рассказать-то?

— Расскажи, как в Газ-Ачак приехал, почему? Ты сам сюда решил или направили? Может быть, обстоятельства заставили? Я ведь о тебе почти ничего не знаю, а ты обо мне знаешь все…

— Гм… Могу, конечно, рассказать, если тебе интересно. Собственно, приехал я сюда по причине, о которой ты и не догадаешься… Сейчас расскажу, только давай вначале по пять грамм коньячка выпьем, хорошо?

Он потянулся к бутылке, плеснул в обе рюмки.

С севера, запада и юга наш аул окружили песчаные барханы с зарослями саксаула и чала. Весной холмы покрываются множеством различных трав. Шелковые, наподобие девичьих кос, стебли йылака [50] Йылак — род осоки. , яркие, словно горящие угольки, цветы саксаула, скромная солянка, эфедра. Этот экзотический наряд пустыни очаровывает, пленяют душу, а ни с чем не сравнимый аромат пьянит и кружит голову.

А как красивы козлята и ягнята, весело резвящиеся на траве, когда солнце еще не опаляет зноем, а лишь золотит ранним лучом завитки на их спинках. Хочется вобрать взором все окрест, вдохнуть пряный воздух. Но взгляд не в силах охватить сразу и небо, и землю, и не хватает легких, чтоб выпить острый бальзам степной полыни. Закрыв глаза, одурманенный и очарованный, ты кружишься, кружишься, и солнце, выглядывая из-за белых пушистых, словно овечья шерсть, облаков, улыбается тебе, — и почти без сил ты опускаешься на землю, едва переводя дух…

С восточной стороны нашего аула протекает река. На карте она обозначена как Амударья, но и наши старики, и мы сами называем ее Лебаб. Осенью и зимой хорошо видны острова на реке, заросшие деревьями и кустарниками. Весной Лебаб выходит из берегов, заливая острова, и тогда деревья кажутся людьми, стоящими на стремнине реки по пояс в воде. Мутные воды безжалостно сметают все на своем пути, подмывают берега и небольшие островки.

Желто-коричневые корни тальников и тамарисков, оседлав горбатые спины волн, судорожно цепляются своими корявыми пальцами за их курчавые пенистые гривы, тянутся к берегу, тщетно взывая о помощи, и, смирившись, отдаются их воле…

Этой весной я кончал десятилетку. Дома все разговоры отца и матери сводились к тому, что мне необходимо решить, в какой институт, разумеется в Ашхабаде, я буду поступать. И так с утра до вечера. Вставали и ложились с молитвой о том, чтобы я поступил в институт. И чем ближе подходило время отъезда, тем больше тревожились мои родители.

— В этом году особенно трудно будет поступать, — ронял отец.

А мать, сокрушенно вздыхая, добавляла:

— Так трудно теперь, так трудно. Даже климат, я слыхала, в Ашхабаде стал совсем другой. Многие уезжают — не могут жить.

Я молчал, внутренне усмехаясь ее словам, — в прошлом году некоторые ребята, провалив вступительные экзамены в институт, возвращались домой, ссылаясь на неподходящий климат…

Когда раскалились спины песчаных барханов и целительная влага покинула стебли растений, а зеленые нивы пожелтели, к нам в аул приехал гость из Ашхабада. Мне ни разу не доводилось видеть, чтобы в нашем ауле кого-либо встречали более радушно. Каждый день две-три семьи звали его к себе, предварительно зарезав барана. Гость — Бегхан Шамурадов — был родом из нашего аула.

Когда я мог дотянуться только до головы барана, Бегхан уже покинул аул, поступив учиться в Ашхабадский университет. Вскоре он женился и совсем стал столичным жителем. Теперь Шамурадов, как и его жена Гульджемая, преподавал в университете.