Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

О хозяйстве Вепалы Джовхар намеренно упомянула так небрежно, хотя знала, что овец он имеет не более тридцати да еще, кажется, пару-другую верблюдов. Если их продать, то, даже по приблизительным подсчетам Джовхар, можно отгрохать шикарный дом.

— Он, конечно, привык к простору, ему у нас покажется тесно. Но может немного потерпеть, пока построит себе дом в пять-шесть комнат. Разве мы не понимаем: каждому хочется иметь свой собственный угол. Так спокойнее жить на свете. Вот и пусть живет себе, сад разводит…

Сапалы потер лоб, покрытый испариной от выпитого. Он представил себе на месте той времянки, куда ездил сегодня за Арсланом Агаевичем, огромный кирпичный дом, крытый шифером, с высоким забором и голубыми воротами. Хозяин времянки уже давно намекал, что собирается продавать участок. Если продаст, кончится их с Арсланом Агаевичем лафа. Сколько он, интересно, запросит?..

— Ну, что ты молчишь? Разве я не права? Не права, скажи?

— Права, права, — пробормотал Сапалы и опять наполнил коньяком рюмку.

Сапалы качнуло вперед. Он понял, что задремал. Потирая лоб, смущенно посмотрел на шофера. Загорелое лицо Хемры сливалось с темнотой, и только по его блеснувшим зубам Сапалы понял, что тот усмехнулся.

Они выехали затемно, намереваясь большую часть пути преодолеть по прохладе. Хемра крепко держал баранку и напряженно всматривался вперед. Даже днем мудрено было не потерять еле приметную дорогу, обозначившуюся двумя параллельными неглубокими выемками, оставленными колесами машин. А при тусклом свете фар только опытный шофер мог видеть ее. Вдоль колеи мелькала, выносясь из темноты навстречу, чахлая растительность. Дорогу то и дело перебегали зайцы. Шарахались джейраны, перепуганные погромыхиваньем мчащегося по их владениям грузовика.

— В этом году зайцев тьма. Надо было ружье захватить, — сказал Хемра, заметив, что спутник проснулся.

— Да, стоило. В спешке и я не подумал об этом, — согласился Сапалы и кивнул вперед: — Гляди, лиса или шакал!

— Лисица. Видишь, какой пушистый у хитрюги хвост. За здорово живешь она его не отдаст, семь потов с тебя сойдет, пока ее выследишь…

Край горизонта постепенно начал светлеть, и пустыня словно бы росла, раздавалась вширь, из разбавленных зарей сумерек стали проступать дальние барханы, группы саксаульников. И на сосредоточенном лице Хемры отчетливее проступили морщины, выдавая его возраст.

Наступало утро. В кабину влетал прохладный, пахнущий цветами ветерок, и пустыня удивительно хорошела. Там и сям сочно зеленели островки трав, еще не убитых безжалостными лучами солнца. У самой дороги юрко бегали, подбирая невесть что, какие-то пестрокрылые птички. Перед самым носом машины они взлетали, усаживались на ветках саксаула и других кустов, громко щебетали, свиристели, — как видно, поздравляли друг дружку с наступлением нового дня.

— Ты знаешь, что это за птица? — Хемра кивнул на пичугу, которая вылетела почти из-под самых колес и уселась на ветки ферулы, или, как ее поэтически называют, "чаши джейрана".

— Нет, — признался Сапалы.

— Синица. Местная. Она водится только вблизи отар. Должно быть, тут где-то неподалеку пасутся овцы. Очень осторожная и, я бы сказал, предусмотрительная птичка. — засмеялся Хемра. — Когда ложится спать, поднимает обе лапки кверху.

— Зачем?

— Думает, если вдруг обрушится небесный свод, то она удержит его лапками.

— Ну-у? Ох ты!

Еще не было одиннадцати, когда машина с надсадным подвыванием взобралась на знакомый Сапалы бархан. И сразу же в долине Атгырлан показались три глинобитные мазанки. А рядом с каждой стояло по черной юрте. У одной из них сновали люди.

— Вот мы и приехали, — сказал Хемра, притормаживая машину на спуске. И, зная, что нынешние молодые люди не ведают ни традиций, ни обычаев, напомнил: — Туда следует идти с рыданиями, плакать в голос.

— А я совсем не умею плакать, — посетовал Сапалы.

— Люди удивятся. Подумают, что у тебя каменное сердце, если ты не плакал, даже когда умерла мать.

— Разве обязательно публично показывать свое горе?

— Для каждого очень важно отдать близкому последнюю дань уважения.

— А в древности у туркмен был обычай уносить состарившихся отцов и матерей за горы и там оставлять. Однажды парень один нёс на спине своего отца. Взобрался на холм, из сил выбился, остановился передохнуть. А старик улыбнулся. Удивился сын и спрашивает: "Отец, я несу тебя, чтобы оставить без еды, без воды, на растерзание зверям да хищным птицам, чему же ты улыбаешься?" — "Сынок, — отвечает ему старик. — Когда-то и я в твоем возрасте в точности так же нес на спине своего отца, чтобы бросить его за горами. И тоже на этом самом месте остановился передохнуть. Вспомнил сейчас об этом, вот и улыбнулся". И юноша задумался. Выходит, когда он состарится, его тоже сыновья отнесут за тридевять земель и бросят одного? До сей поры он ни разу не подумал об этом. Взвалил он опять отца себе на спину и понес обратно домой, С той лоры, говорят, и перестали туркмены оставлять стариков на произвол судьбы.

Машина остановилась метрах в ста от крайнего дома. Сапалы кивнул на прощанье водителю и выбрался из кабины. Навстречу ему уже шли люди. Он приложил к сухим глазам носовой платок и не очень громко, но так, чтобы все услышали, дважды выкрикнул: "Ой, мама!.." Однако и самому ему собственный голос показался фальшивым. Поскольку на глазах так и не выступило ни слезинки, он старался прикрыть их платком, спрятать от людей. Кто-то из стариков похлопал его по плечу:

— Будь мужественным, сынок. Ладно, ладно, довольно, чего уж…

И эти слова будто ножом полоснули его по сердцу, к горлу подступил ком, и он рванул на себе ворот:

— Ой, мама!..

Старик взял его под руку:

— Ступай взгляни…

Когда он вошел в комнату, женщины, облаченные в белые покрывала, завыли в голос. У него глаза защипало. Он опустился у изголовья матери на колени. Она лежала посреди комнаты на полу, накрытая белой тканью. Кто-то открыл ей лицо. Ему хотелось прильнуть к ее впалым щекам, седым волосам, но он словно окаменел.

Услышал шепот сидящей рядом женщины:

— Бедняжка, умирая, все время повторяла: "Хоть бы сын из Ашхабада приехал! Хоть бы моего любимого Сапалы еще разочек увидеть!.."

Сапалы всхлипнул. Из глаз градом хлынули слезы.

Старик, оставшийся стоять в дверях, велел:

— Достаточно. Теперь выйди на улицу.

Сапалы повиновался. Поднялся, пробравшись между тесно сидящими женщинами, вышел во двор. И увидел старшего брата, который сидел у входа, прислонясь к стене. Вепалы поспешно встал и первым поприветствовал младшего, пожимая его руку обеими ладонями, потом крепко обнял, похлопывая по спине.

— Благополучно ли добрался? Не намучился ли в пути?