Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Все три волка набросились на верблюда, даже не дав ему встать. Один повис у него на шее, другой сидел верхом, а третий мертвой хваткой держал заднюю ногу.

У Сапалы молнией пронеслась мысль: "Я погибну без верблюда!.." Он вскинул ружье.

Раздался выстрел.

Волки метнулись в разные стороны. Верблюд вскинулся на дыбы, заревел и рухнул на бок. Раз, другой дернулась его задняя нога и замерла.

Звери уже скрылись за барханом, а Сапалы все заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Потом без сил опустился на песок, положил ружье поперек колен и просидел, не двигаясь, до рассвета. В нескольких шагах от него лежал верблюд, вытянув длинную шею.

Опершись на ружье и превозмогая боль во всем теле, Сапалы поднялся, Подошел к верблюду. Возле головы животного разлилась лужица крови. Картечь угодила! Выходит, промазал. Не в волка попал, а в верблюда. "Заслужил, поганец!.. Но мне сначала нужно было выбраться из пустыни… Так тебе и надо! Так тебе и надо!.. А мне как теперь быть?"

Сапалы выпростал из-под туши верблюда хурджун. В нем звякнули осколки кувшина. Не осталось ни капли воды. Сапалы сглотнул слюну, но и слюна исчезла, пересохшее горло сдавили спазмы.

А рядом лежал другой кувшин. Вокруг него, словно выпавшая за ночь роса, ослепительно сияло несколько кругляшей. Сапалы собрал монеты, высыпал в кувшин. Он чувствовал, что его силы на исходе. С трудом поднял сосуд и, держа за горловину, положил на плечо. Огляделся, прикидывая, в какой стороне юг. И пошел.

Он шагал, все еще пребывая в каком-то полузабытьи. Словно не наяву все это происходило с ним, а в кошмарном сне. Он не заметил, как из горловины кувшина выпал клок черного войлока и сыплются золотые монеты, падают бесшумно в песок, что кувшин с каждым шагом становится все легче и легче…

Перевод Э.Амита

После похорон я очень переживала, плакала. Но шестнадцать лет — это только шестнадцать лет, и стоит ли упрека то, что горе мое, придя черной тучей, пролилось дождем и ушло, оставив чистым небосвод. Откуда могла я знать, что разлука — горшая из бед человеческих?

А мама знала.

Шли дни, и она таяла буквально на глазах, как кусочек масла в горячем молоке. Я поила ее этим молоком. Но она, лишь смочив губы, оставляла пиалу, ссылаясь на отсутствие аппетита. А ночами, когда бы ни проснулась я, она не спала. Лежала неподвижно на спине и вздыхала время от времени. Мне очень хотелось узнать, о чем она думает, хотелось поговорить с ней, может быть, поплакать вместе. Но я не решалась первой подойти к ней, а сама она меня не звала, занятая своим горем.

Неподалеку от нашего дома проходила железная дорога, и по ночам было слышно, как скороговоркой рокочут колеса составов и мелкой-мелкой дрожью трясется земля. В такие минуты мне казалось, что земле холодно от ее одиночества. Я плотнее закутывалась в одеяло, поджимала под себя ноги и прислушивалась к маминому дыханию.

К беде нашей относились по-разному. Соседки сочувствовали, жалели нас. Я принимала их сочувствие, но втихомолку сердилась, слыша причитания о "сироте несчастной". Сирота — это когда ты маленькая и беззащитная, а я вон какая здоровая выросла!

Часто заходила к нам тетя Дора, нещадно дымила махоркой, утешала:

— Не падай духом, Шура, такая уж наша доля бабья… А ты, Анька, поменьше шептунов проклятых слушай, своим умом разумей.

Шептуны были. И разговоры всякие неприятные. Они в общем сводились к тому, что областной зоотехник Гармамед Ханов погубил в буран совхозную отару и сам погиб то ли по собственной неопытности, то ли по какой иной причине.

Мама смотрела отсутствующими глазами сквозь стену дома — что она там видела? — и шептала, как сама с собой разговаривала:

— Нет, Алмагуль, нет… твой папа чист перед народом и перед властью… он не сделал плохого даже с комариное крылышко. Честный был… добрый был… смелый был… Большевиком раньше других стал. Самый большой командир благодарность ему объявил, когда они с тетей Дорой железную дорогу перед поездом интервентов разрушили. А теперь говорят…

Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я пыталась перевести разговор на другую тему. Это мне редко удавалось: когда кумган наполнен доверху, все остальное стекает по его горлышку вниз, а мама была переполнена своими переживаниями. И только теперь до меня стало доходить, какое сильное чувство связывало моих родителей.

Однажды ночью, когда лунный свет из окна сделал мамино лицо особенно красивым, я неожиданно для самой себя спросила:

— Какой ты была в девушках, мама? Наверно, все на тебя заглядывались?

Она слабо улыбнулась.

— Зачем все, когда одного достаточно. В твоем возрасте я уже три года как женой была.

— Настоящей женой? — не поверила я.

Мне показалось, что она смутилась и покраснела, но лунный свет — обманчивый свет.

— Давай спать, — сказала она. — Когда-нибудь и ты узнаешь, что такое любовь. Не за горами твое.

Мы помолчали. Но не спалось ни мне, ни ей, и я снова спросила, удивляясь собственной дерзости:

— Мама… если вы так любили друг друга… почему я у вас одна?

Ответа пришлось ждать долго, я уж думала, что не дождусь, и собралась засыпать, коря себя за бестактность вопроса. Однако мама ответила:

— Братишка у тебя был…

Я очень удивилась, потому что о братишке никогда прежде в доме разговора не было. И вообще нигде я об этом не слышала — ни от подруг, ни от соседей. Но мама больше не захотела разговаривать на эту тему. Лишь спустя некоторое время я допыталась все же, что братишка умер от скарлатины, не прожив и года, а после меня у мамы больше не было детей.

Мама таяла. Она стала совсем тоненькая, тоньше меня. Прежде ни минутки без дела не могла посидеть, а теперь у нее все валилось из рук. Как-то незаметно домашние заботы легли на мои плечи. Я не тяготилась ими — не столь уж много было у нас этих забот, — но состояние мамы меня тревожило. Хотя, если быть откровенной до конца, я довольно легкомысленно надеялась на благополучный исход: главные мои мысли были возле Тархана, с которым мы успели подружиться по-настоящему. Он учился в педтехникуме, знал много интересного и вел себя по отношению ко мне очень тактично. Я и сама не заметила, как привязалась к нему и томилась дома, если не было возможности убежать на свидание. Иногда я ловила на себе непроницаемый мамин взгляд. Догадывалась она, что у меня на душе? Думаю, что догадывалась, хотя сказать наверняка ничего не могу. Как-то вытащила она из сундучка узелок — целая куча браслетов, колец, подвесок и других украшений.