Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

И да избавлюсь от новой встречи с женщинами, подобными Айне и Тамаре, что лживо шепчут накрашенными губами: "Люблю!" — и, обнимая, щупают рукой ткань пиджака: достаточно ли дорогая?!

Я неторопливо шел в сторону своего вагончика, когда, сверкнув фарами, из-за бархана вывернулась машина; она направлялась ко мне, и я остановился, ожидая. В кузове машины для перевозки буровых труб, облокотившись на кабину, стояли трое: Алимирза и Аллаяр Широв с ружьями, а журналист, что ночевал у меня в ночь аварии, держал прожектор.

— А, победители зайцев! — Я улыбнулся.

В кузове рядом с трубами валялись три зайца.

— Поехали с нами, Мерген! — сказал Аллаяр Широв. — Ты чего это, как от беременной жены, день и ночь не отходишь от буровой? Другие мастера сейчас не теряют времени, обнимают жен.

— Уже подходим, Аллаяр, к проектной глубине. Неохота, как говорится, собранное по ложечке выливать чашками.

— Ну и сказал! Да если аллах сулил беду, то хоть танками окружи буровую, все равно не уберегут. Да мы далеко не поедем: так, пошарим вокруг да около…

Мне стало стыдно: пожилой человек уговаривает капризного парня!

Влез в кузов.

Машина выехала на дорогу, огибающую барханы.

Журналист высвечивал прожектором негустые травы пустыни и редкие кусты.

Отчего иногда поступаешь вопреки своим мыслям и даже чувству? Поступаешь, а самого грызет раскаяние. Может быть, какой-то буровой срочно требуются грубы, а мы их таскаем по пескам, развлекаясь… Ну а если машина ввалится в не замеченную шофером яму? Разве кто-нибудь из всех этих людей признается, что поломал машину, забавляясь охотой на зайцев?

Вдобавок сейчас запрещена охота: котятся зайчихи…

— Вон, вон! Видите? — закричал журналист и уменьшил свет прожектора.

Мы увидели зверька: глаза его казались красными угольками.

— Не стрелять! — загремел Аллаяр. — Это зайчиха. Беременная. — И приказал шоферу, который притормозил: — Гони дальше!

Минуту спустя мы опять увидели два багровых уголька: это был тощий, как плеть, зайчишка, он метался, ослепленный прожектором, не видя, не понимая…

Алимирза выстрелил, зверек свалился на землю.

За добычей отправили меня… Но когда я хотел уже схватить подстреленного зайца, тот внезапно отскочил под соседний куст саксаула. Второй раз сумел лишь вырвать клок шерсти. В третий раз, обозленный, бросился на зверька всем телом, сгреб в ладонь маленькую заячью головку и полоснул ножом по горлу. Но тут же выронил нож, ошеломленный отчаянным детским плачем. В глазах потемнело…

Мне что-то кричали из машины, но я слышал лишь детский горестный плач.

Наконец прибежал журналист, схватил конвульсивно вздрагивающего зверька и унес.

Пошатываясь, иду к машине. Трава хватается за брезентовые сапоги, листья саксаула касаются лица и, чудится, проклинают, винят, жалуются: "Мерген, Мерген, давно ли ты стал убивать беззащитных?!"

И снова я услышал пронзительный детский плач… Вот так же плакал однажды мой Батырчик. Никак не удавалось успокоить младенца, и мама наконец перепеленала ребенка. Тогда мы увидали черного муравья на его нежном тельце…

Аллаяр заметил, что я расстроен.

— Пора возвращаться! — заявил он. — Добычи хватит на всех.

А по дороге говорил рассудительно и спокойно:

— Аллах создал баранов, зайцев, коз, кур на потребу человеку. Ты молодой, не видел, как приходилось людям голодать в годы войны. Тогда ели все, что было съедобно, не выбирали. Эх, братишка, слишком уж ты зеленый!

Я не отвечал Аллаяру. Что бы там ни было, твердо знаю: мой отец не мог убить беззащитного зверя! Нет, отца никогда не видел: он погиб после войны в Белоруссии, когда разминировал фашистский склад боеприпасов. Мама рассказывала не раз, что отец любил курятину, но если его просили зарезать петуха, сердился и уходил… "Однажды перед праздником, — вспоминала, смеясь, мама, — объелся и занемог баран, которого мы откармливали на общее угощение. Время шло к полуночи. До утра ждать нельзя: надо прирезать, чтоб не пропало мясо. По мусульманским обычаям женщинам не дозволено резать скот. Как быть?! Решилась: взяла веревку, нож, пошла, связала барана. Тут подходит отец: "Ладно, — говорит, — попробую. Только ты потуши свет и приставь нож к бараньему горлу". — "Готово, — отвечаю. — Действуй!" Вот он чиркнул слабенько ножом раз-другой, кинул нож, закричал, рассердясь, и ушел… Пришлось мне все-таки будить и упрашивать соседа…" Вот он какой был, мой отец: прошел войну, не боялся мин, но не мог тронуть беззащитное животное.

Машина остановилась у моего вагончика, Аллаяр Широв ее отпустил и поручил Алимирзе зажарить зайцев.

— Э, не волнуйся, начальник! Будет сделано, — усмехнулся тот.

Мы с Аллаяром подошли к вышке.

— Ну как, Магомет? — заорал что было мочи Широв, чтоб перекричать хриплое сипение насоса и гудение дизеля. — Буришь?!

— Бурим. Порядок, — откликнулся сменный мастер.

До проектной глубины оставалось всего пятнадцать метров.

— Завтра, пожалуй, достигнешь уровня, Мерген. Ну в крайнем случае послезавтра.

Не спеша отошли от буровой. Шум вышки отдалялся, глох. Теперь мне казалось, что Широв собирается что-то сказать и не решается: взглянет в лицо испытующе, опустит глаза и снова взглянет. А я не люблю играть в прятки… "Может, управляющий дал нагоняй за вчерашний прихват? — подумалось мне. — Но ведь все обошлось, значит, упрекать нет причины… Или Анатолий пожаловался, что грубо отчитал? Но и там в конце концов все уладилось… Чего ж он смотрит, словно кот на горячее мясо?.."

— Хотите о чем-то спросить?

— Да! — Аллаяр тяжело вздохнул. — Хочу посоветоваться.

— Слушаю.

Он закурил и постоял молча. Потом пристально взглянул мне в лицо.

— Хочу о семье спросить. Не знаю, может быть, ты прав. Может быть, жена права. Ты, по-моему, забыл об одном. Молодость резка и брыклива. Бывает, и год и два не могут ужиться, вздорят, ссорятся, подозревают… И пока не притерпелись друг к другу, нет еще настоящей семьи. Не спеши, не прерывай… Сам знаю, как трудно молодому коню привыкнуть к узде, а молодому мужчине, прежде свободному, словно ветер пустыни, притерпеться к женским настырным расспросам: где был, отчего задержался, что так поздно пришел, чего делал? И самый жестокий враг семьи — ревность, ядовитая, точно гюрза, неусыпная, подстерегающая даже в постели… Ревнивые подозрения изведут, лишат сна, аппетита, разучат радоваться жизни и солнцу. И кончается это всегда одним: семья разваливается… Но и после того как распадется семья, горький дым пожара долго будет отравлять твое дыхание, заволакивать дорогу, скрывать горизонт. Разве не так? Разве ты не вспоминаешь сынишку? Ну ладно, шайтан с твоей женой, но хуже всего от вашего разрыва малому ребенку и старушке матери. Неужели тебе не жаль матери?.. — Аллаяр умолк, закуривая новую сигарету. — Откровенно говоря, если б речь шла не о тебе. Мерген, я бы не волновался, остался холоден будто камень и спокойно спал ночью. А теперь волнуюсь с первого дня твоего приезда. Дело не в том, как вы с женой ссоритесь, даже пусть деретесь. Но зачем портить жизнь ребенку, отравлять последние годы старухе? Иногда я наведываюсь в наше селение. Да пусть сделаюсь глухим как пень, если хоть раз слышал дурное слово о твоей жене! Она достойно ведет себя, хорошо работает, растит твоего ребенка… Вы, молодые ребята, облизываетесь, глядя на смазливых беленьких городских девчонок, а после воротите морду от своих сельских подруг… Право, похожи на разжиревшего осла, что готов лягнуть хозяина! Ты не обижайся… Прямо сказать, не следовало рано жениться. А если женился, нельзя бросать молодую жену с ребенком и на пять лет уезжать в Баку. Она ведь тоже не деревянная… Через пять лет ты с отличием окончил институт, молодец! Приехал на работу… Так разве ты не должен вернуться в семью? Пойми: иначе нельзя! Скоро нам придется принимать тебя в члены партии, и я, честно сказать, не знаю, что получится… Ты говорил о своей семье, о разводе, когда подавал заявление в партию?