Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Торе-ага в национальном халате, который называют дон, пошел проводить меня и подышать перед сном свежим воздухом: ночи в Каракумах свежие, чистые, звездные.

— Ну а как у тебя ладится с глиномешалкой, которую собрался улучшить, а? Выходит? Или, может, забросил, боишься поговорки, что воображение старит юношу?

— Все эти дни сижу над чертежами, Торе-ага. На днях собираюсь, если позволите, пригласить вас к себе домой, показать чертежики, посоветоваться. Может, и скоро закончу, надо посидеть выходные дни за столом не разгибаясь.

— Вот и посиди, а нагуляться успеешь и после. Разве тебя пять лет обучали лишь держаться за рычаг на буровой? Так ведь это и мы умеем, неученые. Зачем же государство пять лет тратило на тебя деньги? Теперь давай доказывай, что умеешь сделать больше и лучше, готов отставить в сторону чайник с заваренным чаем, не поспать, подумать… Эх, очень щедрое у нас государство! Поручили бы мне, как бы я поступил? Сравнил бы, например, чем человек с дипломом за столиком в управлении лучше простого практика здесь, в Каракумах. И чем он занимается: просто ходит на работу, как все? И если ничего больше, отбирал бы диплом. Как думаешь?

В ответ я молча улыбнулся.

— А ты не улыбайся, разговор-то всерьез. Чтоб тебя научить, я затратил много денег: построил институт, построил общежитие, платил профессорам, дал тебе комнату и книги, давал тебе стипендию. А где теперь польза от тебя мне, всему народу? Есть польза — живи и здравствуй, благоденствуй! Нет пользы — верни, молодой человек, диплом. Хозяин и собаку не держит во дворе без пользы: должна сторожить, давить волков, ходить на охоту… И если не будет от вас пользы, нечестно получится, дорогие сыновья наши! — На минуту старик умолк, задумался. — Вот подходит тебе срок вступать в партию. Давай-ка поглядим, что ты совершил в этом году? Может, как лошадь, запряженная для молотьбы, кружишься на одном месте? Если так, то сердись не сердись, а не примем! Люблю тебя, юноша, но увижу ошибки, проступки, — щадить не стану, не обессудь. И не воображай, будто я просто сварливый старик…

Вот когда ты работал на тринадцатой буровой, там долота были в избытке, а в то же время Али мирза не мог достать хоть одно новое долото. Отчего ты не заявил о своих излишках, не помог товарищу, а? Постой, постой, не перебивай! Слушай старшего… Может, замышлял таким манером опередить Алимирзу? Но ведь буровая скважина досталась Алимирзе не в наследство от панаши. И он и гы работаете не на свой карман, а на государство. Нельзя смотреть только себе под идти, дорогой!

Торе-ага, о нехватке долот у Алимирзы я услышал лишь на разнарядке. Да и то сказали, что их уже отправили Алимирзе, только шофер завез на другую пышку. А про излишки на тринадцатой знал и Аллаяр Широв, даже вместо со мной собирал долота и укладывал.

— Ах, вон как? Постой, постой… Недослышал я, что ли? Или, быть может… наврали мне? Ну ладно, ладно. Ты прав, дорогой. Ступай отдыхать!

И старик крепко пожал мне руку, прощаясь.

Не раз, бывало, говорила мама, что беда не ходит одна, что семь бед-сестер живут на свете и бродит друг за дружкой, словно догоняют друг друга. И нельзя от них закрыться — защититься ни воротами, ни кованными железом дверьми.

Последнее время что-то сделалось мне тесно и душно в комнате. Вот и ныне помаялся и вышел наружу. Здесь взглянули на меня бесчисленные звезды: самые яркие, утверждают, бывают в тихую ночь в пустыне, где воздух не замутнен ни дымом, ни пылью.

На вершине бархана песок уже остыл, сделался блаженно прохладным. Лёг навзничь и стал смотреть в звездное небо. Млечный Путь разделяет его, точно ярко освещенный проспект Свободы в Ашхабаде, с запада на восток…

Когда-то бабушка рассказывала мне, мальчику, о Млечном Пути, который в старой туркменской легенде называют "Путь верблюдицы Акмаи". Как-то паслась Акмая на лугу и потеряла своего любимого, своего беленького верблюжонка. Забеспокоилась, заметалась бедная мать, бегает по всей земле, ищет, зовет, плачет: нет верблюжонка на земле! Несчастная Акмая побежала искать на небо: бегает по небу, зовет, плачет. Переполнилось молоком вымя, а бедняга даже боли не чувствует, бежит дальше и дальше, зовет… Уже не вмещается молоко, но бежит и бежит Акмая… С тех пор и остался в небе путь Акмаи — Млечный Путь!

Я повернулся на бок. В лунном свете пески казались белыми, а барханы — гребнями волн. Если вы бывали в рассветный час на берегу Каспия, так, вероятно, заметили, что первые лучи солнца рассыпаются по волнам, точно серебряные чешуйки. Вот и Каракумы в лунную ночь серебрятся, подобно Каспию, на рассвете.

Нельзя же пролежать всю ночь на бархане в размышлениях и воспоминаниях! Я уже поднялся и пошел к дому, когда вдали показался какой-то человек. Он шел, пошатываясь, то быстрее, то медленнее: должно быть, крепко выпил кто-нибудь из газовиков.

Но не успел сесть к столу, как заскрипела наружная дверь, послышались тяжелые шаги, в дверь постучали.

— Войдите!

Дверь распахнулась, порог переступил Будулай. Поздоровались. Я подвинул ему стул, и Будулай тяжело сел, вытащил из кармана большой стальной нож, которым Торе-ага свежевал у реки баранью тушу, положил на стол.

Нет, страха я не ощутил, только неприятно стало и подумалось, что так поздно не приходят с добром и, шайтан его знает, может, подослали за чем-нибудь…

— Ты выпил, Будулай? Ведь прежде не пил. Что случилось?

Не сразу поднял опухшие веки. И молча кивнул: мол, да, выпил.

— Да что, наконец, произошло? Кто тебя обидел, Будулай! И зачем нож?

— К тебе, друг Мерген, очень… очень важное дело.

— С ножом?!

— Нож принес тебе. — И Будулай пододвинул его ко мне рукояткой. — Бери!

Кажется, я начинал догадываться. Смутное, пугающее подозрение зашевелилось где-то в глубине сердца. По пустякам не кинут тебе нож. В чем же дело? Может, чем-нибудь я нечаянно обидел Будулая? Оскорбил? Но нет, ничего не было. Всегда нравился мне этот парень: веселый, добрый, красивый богатырь.

— Мерген! — Будулай схватился за голову. — Самое первое: прошу у тебя прощения.

— Ничего не понимаю! Сначала кладешь передо мной нож, потом просишь прощения. Говори наконец прямо: что случилось?

— Скажу. Ты не обижайся… Мы с Марал любим друг друга.

Дух перехватило, открыл было рот, но забыл, что намеревался сказать. И шевельнуться не мог: окаменел.

Вспомнилось все разом: и первое знакомство в рабочем общежитии, когда Николай называл Будулая донжуаном Каракумов, и совместную работу на тринадцатой скважине, и рассказ о нем Торе-аги… По разве могло когда-нибудь померещиться хоть во сне, в кошмаре, что наши пути так пересекутся?! Ох как часто мы ошибаемся!..

Молодой цыган взглянул внимательно и беспомощно, почти жалобно. Я сидел, стиснув зубы, хотя ноги под столом тряслись…