Франтишек Гечко - Святая тьма

— А как вы докажете, что вас хотели подкупить? — спросил с дурацким видом жандарм.

Штефан вздрогнул. Он швырнул банкноты подальше от себя и ткнул пальцем в Венделина Кламо.

— Свидетель вам нужен? Вот он, глядите! Говори, старый людак, покупал меня этот габанский молокосос Тшетшевитшка или нет?

Железнодорожник сидел за столом, положив локти на стол и уткнув лицо в ладони. Со стороны казалось, что он плачет. Взглянув на жандармов, он без особого энтузиазма подтвердил:

— Подкупал.

— Это дело мы еще расследуем! — молодой жандарм взял со стола помятые словацкие банкноты и подал их старшему.

— Не ломайте себе голову! — посоветовал жандармам Петер Амзлер. — Поставьте сами себе магарыч и дело с концом.

Старший жандарм не оскорбился. Вытащив из кармана блокнот, он спокойно вложил в него обе бумажки, потом приказал Бонавентуре Клчованицкому немедленно закрыть шинок и подтолкнул своего помощника к дверям. Это был тертый калач. Он служил жандармом еще во времена австро-венгерской монархии, два десятка лет был чехословацким жандармом, а после образования словацкого правительства уже два года руководил местным жандармским отделением. Свои жандармские обязанности он исполнял более четверти века довольно честно и более или менее человечно. И если в его округе затевались драки да еще пускались в ход ножи, не было случая, чтобы он не арестовал двух-трех заядлых хулиганов.

В воротах старый жандарм обернулся.

— Завтра до полудня загляните в жандармское отделение, пан Гаджир. Составим протокол…

— Которым подотрете зад! — заявил сторож, когда жандармы уже скрылись за воротами, но достаточно громко, чтобы они слышали.

Городской винодел подлил себе из жбана вина и сказал:

— Наши жандармы не такие уж плохие.

— А кто говорит, что они плохие? — снисходительно изрек сторож. — Вот железнодорожники — те похуже.

Венделин Кламо поднял голову.

— Охо-хо, если бы вы все знали! — Штефан Гаджир пощупал шишку над глазом. — Знаете того, маленького, что выдает на вокзале билеты? Новый дежурный, не помню, как его зовут.

— Горошина! — подсказал Венделин Кламо, но тут же сообразил, что это вовсе не имя дежурного.

— Ох и свинья! — выпалил Штефан Гаджир. — Когда нотариусов Золо с Каринечко и с тем, из Пезинка, гнались по улице за учителем, этот недоносок бросился ему под ноги…

У старого железнодорожника набежали на глаза слезы. От маленького дежурного такого он все же не ожидал. Не сказав ни слова, Кламо вышел на улицу. Дождь лил как из ведра, похолодало.

В шинке с минуту стояла мертвая тишина.

— Мне не хотелось говорить при бедняге Кламо, — вздохнул однорукий. — Этот подонок светил фонариком и все покрикивал: "Дай ему! Пырни ножом! Бейте насмерть!" А потом меня треснули по голове, и я пришел в себя, когда они уже швырнули учителя в воду…

Старый Кламо плелся домой, чувствуя себя так, словно это его стукнули по голове.

Когда было образовано Словацкое государство, Кламо проникся убеждением, что молодая Словацкая республика должна иметь своих отлично обмундированных защитников родины… Но теперь сердце его начинало ныть, как только он вспоминал о гардистах…

На перекрестке Костельной и Простредней улиц железнодорожник чуть было не столкнулся с доктором Елачичем, но успел вовремя отскочить за ствол каштана. Врач шел быстро и уверенно — совесть гнала его оказать "первую помощь"!

Проходя мимо жандармского отделения, Кламо снова увидел старшего жандарма.

— Эй, Кламо!

— Я, пан начальник.

— Час назад я сообщил по телефону в братиславскую больницу, что машина доставит к ним из Дубников вашего зятя. Чтобы врачи были наготове… Вы ведь понимаете — часто минуты решают… А сейчас мне оттуда дали знать, что он уже лежит на операционном столе и ему делают переливание крови… Я надеюсь…

— Спасибо вам за вашу доброту, — разрыдался старик.

— Послушайте, пан Кламо, когда вы прибежали к нам вчера утром сам не свой из-за Лохмайеров, я сказал вам, что мы ничего не можем сделать… Но поверьте: нам стыдно, что мы жандармы. Случись нечто подобное в Австро-Венгрии или во времена Чехословацкой республики, — тут осторожный жандарм понизил голос, — с таким разбойником, как Золтан Копипасек, мы бы церемониться не стали! Схватили бы прямо на улице, как бешеного пса!

— Верю, верю вам, паи начальник.

— Утром я снова позвоню в больницу и сообщу вам, что и как.

— Вы даже не представляете, как я вам благодарен.

— Но я ничего не говорил вам, а вы от меня ничего не слышали, пан Кламо!.. На страж… Тьфу! — плюнул жандарм, по привычке произнеся ненавистное приветствие фашистов. — Спокойной ночи!

У своего дома Кламо в нерешительности остановился: как сообщить жене и дочери о случившемся? Впрочем, он хорошо знал Дубинки: здесь любое событие становится известным всему городку через десять минут. И, вероятно, Вильма уже знает о том, что случилось с зятем.

"Заглянув в окна, Кламо увидел, что они, кроме занавесок, завешаны еще и простынями. Он поспешно вошел в дом. В кухне никого не было. Неожиданно до него донесся чей-то плач. Старик оглянулся.

В дверях в полосатой пижамке стоял Тонько. Мальчик держался за косяк, грудь его судорожно вздымалась.

— Ты не спишь? — удивился Кламо. — Чего ты плачешь, сынок!

— Убили его, уби-и-или!

— Да нет, не убили! — утешил он сына. — А там что случилось? — Кламо кивнул на дверь, за которой слышались приглушенные женские голоса.

— Папочка! Цилька то-оже умирает… Ци-илька то-оже-е…

— Боже мой! — старику показалось, что сердце его сжали клещами.

Тут в кухню уверенным шагом вошла Вильма. Она всегда была самой стойкой в семье.

— У Цильки родился ребеночек, Тонько! — сказала она ласково. — Иди-ка ты спать… Цилька уже уснула… — Она взяла мальчика за плечо и увела.

Кламо буквально обомлел. Обессиленный, он опустился на стул. Вот это новость! А ведь предполагалось, что это радостное событие произойдет только недели через две-три.

В кухню снова вошла Вильма.

— Теперь говори, только честно, — жив? — спросила она, в упор глядя на мужа.

— Жив! — воскликнул старик. — Он уже у братиславских врачей… Пан капеллан…

— Знаю, все знаю, — твердо ответила Вильма. — Сегодня бабы прибегали сюда одна за другой, словно паломницы к трем девам Мариям. Одна стонет: "Ой, бабоньки, лежит, как покойник!" Другая летит, не чуя ног под собой: "Если бы вы видели, как его изрезали!" Третья подбежала к дверям, только рукой махнула: "Кончился!" Цилька замерла, бедняжка… А потом как вскрикнет, меня прямо мороз по коже подрал, и — глаза в потолок. Я едва успела ее до кровати довести…

— Кто? — простонал старик.

— Внученька!