Франтишек Гечко - Святая тьма

Голову непорочной девы Марии украшали белые как снег ленты, за них держались маленькие девочки в белых платьицах и с белыми бантиками в волосах: они, собственно, не шли, а прыгали, как козлята.

От головы девы Марии, у которой на руках был святой младенец, струились ленты желтые, розовые, лиловые и зеленые; за них держались девочки-подростки с распущенными волосами в пестрых платьях — они тоже шли, будто танцевали.

И, наконец, к голове девы Марии "с семью мечами в сердце" были прикреплены лепты темно-красные, синие, пурпурные; за них держались девушки, члены городской дружины пресвятой девы Марии; их белые платья крест-накрест были перевязаны широкими синими лентами; в Дубинках считали этих "марианок" светскими монашками, а они шли смущенные, пели тихо и благостно, словно стыдясь, что до сих пор еще не вышли замуж.

Сам того не замечая, Иванчик заулыбался, увидев дорогой шелк и атлас их одеяний. С детства его волновал и трогал марианский культ, олицетворяющий материнство. Он всегда считал, что на фоне жестокой бесчеловечности католической религии это единственное светлое пятно. Еще студентом он спорил с товарищами-евангелистами, утверждая, что лютеранское вероисповедание столь сухо и бедно именно из-за отсутствия культа девы Марии. Тогда его радовало, что он католик. Он поймал себя на том, что радуется этому и сейчас.

Но радость его быстро померкла.

Вслед за статуями девы Марии гордо вышагивал местный руководитель глинковской молодежи — красавец Габриэль Гранец. В парадном мундире он походил на прилизанного поручика, только что окончившего военное училище. За ним по четыре в ряд маршировали маленькие сыновья местных богатеев, после них — мальчишки попроще и, наконец, грубые дубницкие парни. Как видно, среди глинковской молодежи соблюдалось строгое деление. Однако все юнцы одинаково гордились своими кожаными ремнями и шапками с желтыми, синими и красными бомбошками и кистями.

Ян Иванчик ненавидел мундиры, и группа пожилых людей в обычных костюмах порадовала его глаз. Они несли горящие свечи и поэтому шли медленно и осторожно. Все они были люди степенные, уважаемые, которых знал каждый в Дубинках, в общем — местная интеллигенция.

Он и не предполагал, что ее в Дубниках так много, и это еще без учителей, присматривавших за детьми, и без священников, обслуживавших своего господа бога во время его летней прогулки.

Правда, в ряды дубницкой интеллигенции затесались и те, в ком, по всеобщему мнению, интеллигентности было весьма мало. Например, правительственный комиссар города и оптовый торговец вином пан Киприан Светкович и моравская помесь чешского "сокола" с немецким прихвостнем — пан Богумир Чечевичка, ныне герр Готтфрид Тшетшевитшка. Были здесь и такие, что ходили в костел лишь на пасху и рождество, как, скажем, лесничий Имрих Тейфалуши и счетовод Алексин Челес, которых дубничане уважали главным образом за то, что те не боялись бога.

Правительственный комиссар города Киприан Светкович шествовал в первом ряду. Как у большинства люден, занимающихся физическим трудом, лицо у него было добродушное, но густо-багровое от постоянных возлияний. Справа от него шагал главный городской нотариус Гейза Конипасек, зловещий, как сам дьявол, а слева — городской врач Бела — Войтех — Адалберт Елачиш — Елачич — Елахих, черный, словно могильщик. Этой уважаемой троице встреча с учителем Яном Иванчиком не доставила никакого удовольствия. Словно приведение, дерзко предстал он перед ними, опираясь на палку, и как укор, блестел розовый шрам на его остриженной голове! Впрочем, каждый из этих господ реагировал на эту встречу по-своему.

Пан правительственный комиссар Киприан Светкович беззлобно подумал: "Я-то ведь не виноват в том, что с тобой приключилось, голубчик".

Пан главный городской нотариус Гейза Конипасек отметил про себя злорадно: "Так тебе и надо, стервец!"

А пан городской врач Бела — Войтех — Адалберт Елачиш — Елачич — Елахих, как всегда стараясь даже мысленно быть в стороне от подобных дел, сказал сам себе: "Не думал я, что ты выпутаешься из этой истории!"

И хотя ни Иванчик ни умел читать мыслей своих ближних, этих трех дубницких интеллигентов он все-таки донял и подарил им такой взгляд, что тем пришлось отвести глаза в сторону.

Балдахин над дубницким фараром несли люди простые, но пользовавшиеся в Дубниках полным доверием церкви и властей: впереди виноградарь, крестьянин и шинкарь Бонавентура Клчованицкий с мясником и перекупщиком скота Штефаном Герготтом, а позади городской винодел и виночерпий Алоиз Транджик со станционным подсобным рабочим Венделином Кламо.

Министранты не умолкая звонили в колокольчики, а пиаристские монахи без устали окуривали дубницкого фарара, который в холодочке под балдахином буквально плавал в дыму фимиама.

По обеим сторонам балдахина горделиво вышагивали гардисты в новеньких мундирах, наподобие эсэсовских, с настоящими винтовками на плечах. На правом фланге словацких эсэсовцев шел гардистский капитан Андрей Чавара, директор средней школы, на левом фланге людацких оруженосцев — командир гардистской десятки Шимон Кнехт, городской полицейский и глашатай.

Колокола звонили, музыка играла, глотки ревели, цветы испускали аромат, солнышко припекало. И все, кто уже поднялся вверх по улице, вновь преклонили колена.

Ян Иванчик из-за больной ноги на колени опуститься не мог. Он низко поклонился, опираясь на палку, и показал священникам и гардистам свой розовый шрам со следами швов. Кровь прилила к его лицу, и тело покрылось потом. "Католическая церковь вступила в союз с фашистами. Как в Испании и Италии. А я этому союзу здесь, в Словакии, кланяюсь", — отметил он про себя со стыдом и злостью.

Священники взирали на поклон Иванчика с удовольствием, а гардисты — с удовлетворением. Но пиаристский патер, тот самый, который памятной апрельской ночью так жаждал приобщить Яна Иванчика к святым тайнам, остался недоволен. Этот Иванчик уже посмел в прошлый раз ускользнуть от него и — подумать только — остался жив.

Вдруг патер взметнул свою длань над Иванчиковой остриженной головой и злобно рявкнул:

— На колени!

Учитель быстро согнул здоровую ногу и вытянул больную назад, как это делают бегуны на старте. Он чувствовал себя в эту минуту так, будто монах стегнул его плетью по голове: палка выпала из его рук, и он не свалился только потому, что оперся руками о землю. Такого унижения он еще никогда не испытывал.

Все это происходило напротив великолепного алтаря, впервые установленного в этом году во славу божию стараниями богомольной супруги Штефана Герготта в дверях мясной лавки ее мужа. Право на эту святыню жена мясника завоевала тем, что даже во времена жестокой нехватки мяса и сала старательно снабжала ими всех святых отцов. И вот к этому святому местечку, укрытому среди зеленых липовых ветвей, завернул шелковый балдахин с министрантами, святыми отцами и гардистами.