Франтишек Гечко - Святая тьма

Измученное лицо Кламо просветлело.

Вильма улыбнулась.

— Как виноградника!

В кухню вошла повитуха. Из соседней комнаты донесся тоненький голосок новорожденной.

Старики радостно переглянулись.

Вильма вскочила и побежала на этот тоненький голосок, а Кламо, достав из кармана клетчатый платок, медленно отер добрые старые глаза.

Несмотря на будний день, любой человек, глядя на Дубницкую станцию, решил бы, что сегодня воскресенье, — так она благоухала ароматом цветов и сверкала всеми цветами радуги. В палисаднике начальника станции на молодой черешне уже краснели ягоды, под тяжестью которых сгибались топкие ветви.

Пассажиров было мало. Прибывшие из Братиславы спешили к выходу, а те, что собирались в Трнаву, успели уже занять места в вагонах.

Только один пассажир все никак не мог выйти из последнего вагона, остановившегося за краем перрона. Сначала он пытался спуститься спиной к вагону, потом боком, но после каждой попытки убеждался, что от последней ступеньки до земли для него по-прежнему слишком высоко. Горошина, тощий, маленький дежурный по станции, в красной фуражке стоял перед дежуркой с жезлом в руке.

— Эй! — закричал он. — Стащите этого недотепу со ступенек!

Игнац Ременар кинулся было к вагону, по проводник уже подхватил пассажира и бережно поставил на землю.

Этот нескладный пассажир был не кто иной, как учитель Ян Иванчик. Увидав его лицо, похудевшее и болезненное, дежурный и железнодорожный рабочий отвернулись, как по команде. Горошина засунул жезл под мышку, взглянул на часы и быстрым шагом направился к машинисту. Игнац Ременар в свою очередь с безразличным видом пошел к товарному вагону, хотя разгружать было нечего.

Братиславские врачи залечили Яну Иванчику все его раны и после двухмесячного пребывания в больнице выписали его, заявив, что он абсолютно здоров. Хотя по больничным лестницам Иванчик передвигался довольно сносно, сойти с поезда самостоятельно он не смог, а по платформе шел с трудом, опираясь на палку.

К тому же ему приходилось тащить небольшой обшарпанный чемодан. Костюм и белье тесть привез ему в этом чемодане потому, что в него можно было засунуть еще и хорошую бутыль вина. Вино они выпили во здравье Яна, после чего Венделин Кламо забыл чемодан в больнице.

Неожиданно на платформу вбежала еще более растолстевшая Вероника Амзлерова.

— Ах батюшки, пан учитель! — завопила она, заламывая руки и причитая. — Здравствуйте, дорогой пан учитель! Мы думали, что вы помрете, бедняжка, а вы совсем как огурчик… Золотой вы наш!

Толстая хозяйка ларька не успела расцеловать исхудавшего учителя и выхватить из его рук чемодан, как Горошина уже поднял флажок, а Игнац Ременар рявкнул по всю глотку: "Готов!" Не дожидаясь, пока пройдет весь состав, они поторопились скрыться за уставленным цветами парапетом.

— Гляньте-ка! — ткнула в их сторону женщина. — Эти негодяи стыдятся взглянуть вам в глаза!

Здоровенной ручищей она схватила Иванчика под локоть, и потащила к своему ларьку. Ян не очень упирался, понимая, что тут всякое сопротивление бесполезно. "Сколько, однако, ловкости в этой толстухе", — подумал он. Вероника в один момент оказалась в тесном ларьке, поставила на деревянную стойку рюмки и тут же наполнила их сливовицей.

— За ваше здоровье, паи учитель!

Иванчик осторожно чокнулся и выпил водку. Но не успел он поставить свою рюмку на стойку, как она уже снова была полна.

— А теперь за здоровье вашей Цильки, дорогой пан учитель! Вы даже не представляете, какая она стала красавица, как ей идет быть матерью! Ставлю бутыль вина, что вы ее до утра зацелуете насмерть…

Ян Иванчик не любил водки. К тому же в Дубниках он привык к вину. Но чертова баба наполнила рюмки в третий раз.

— А это за здоровье вашей малышки, дорогой пан учитель! Дочурка у вас словно небом дарована — хороша, как ангелочек!

И опять Иванчик не мог отказаться.

Вероника Амзлерова готова была поведать ему обо всем, что творится в Дубниках, но Ян не стал ее слушать. Он взялся было за бумажник, собираясь уплатить за водку, но Вероника тут же захлопнула окошко, опустила желтую занавеску и, словно большая улитка, прячущаяся от опасности, вползла в свой домик.

Ян смущенно поклонился закрытому окошку и громко сказал:

— Благодарю за теплую встречу, пани Амзлерова!

Но не успел он сделать и двух шагов, как толстуха выскочила вслед за ним на улицу и отобрала у него чемодан.

— О боже, пан учитель, не хватало только, чтобы вы тащили этот ободранный ящик через весь город! Я его вам сама принесу, когда провожу поезд… Или завтра прицеплю к велосипеду старого Кламо.

— Большое спасибо, дорогая пани Амзлерова!

— Не за что!

Привокзальная улочка была чисто подметена, а местами даже полита водой. Домики на ней были маленькие, новенькие, похожие на коттеджи. В них жили железнодорожные служащие, большинство из которых работало в Братиславе. Почти перед каждым домиком зеленел палисадник, и почти у всех под окном мансарды висел ящик с цветами. Здесь было много чище, чем там, где жило "высшее общество" — владельцы крупных виноградников.

Из Братиславы Ян Иванчик ехал в пустом купе, глядел в открытое окно на зеленые, поросшие виноградом склоны холмов и полной грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветущей лозы. Но он не замечал того, что творится вокруг.

Он поднимался вверх по улице, а в такт его шагам звонили малиновым перезвоном дубницкие колокола. Где-то на самой горе, скорее всего на перекрестке Простредней и Костельной улиц, квакали корнет-а-пистоны и выл геликон. Иванчик решил, что это играют его друзья из оркестра. Где-то выше, наверное на полдороге между приходским костелом и холерным столбом с изображением святой Троицы, верующие католики пели религиозные гимны: женщины ловили божественные потки за уши и визгливо поднимали с грешной земли к небу, а мужчины хватали те же самые божественные нотки за ноги и, кряхтя, тащили с неба на грешную землю.

Ян Иванчик понял, что по Дубинкам движется огромная процессия богомольцев, которую возглавляет не иначе как сам светлейший Трнавский генеральный викарий.

Но он не замечал этого: все его мысли были о жене и новорожденной дочери. Он попытался представить себе, как встретят его дома.

Вот он входит с Линдавской улицы во двор, стучится в дверь кухни и, обычно такая неприветливая, теща, которой он в глубине души даже побаивался, отпирает ему дверь. Она широко улыбается и, обрадованно крикнув дочери: "Цилька, муж вернулся!", — спешит во двор, чтобы не мешать свиданию молодых… А Цилька, его Цилька, не пытаясь скрыть свои чувства, выскакивает из дому во двор, босая и простоволосая. С любовью и удивлением шепчет она: "Янко!", хватает его за обе руки и тащит в кухню. Там, прислонившись к двери, чтобы никто не мог войти, она целует его и долго не отпускает от себя…