Евгений Белянкин - Танец любви

Но были и свои металлисты (тайком пришпиливали булавки на брюки), и фаны хард-рока и еще чего-то… В этих общинах — ребята, как правило, разболтанные, но не глупые. Их тоже понимали, и их настроение учитывали: ведь это была масса, хоть и не основная, но настырная и в своих пристрастиях бойкая.

Конечно, названия этих группировок менялись с годами, в зависимости от ситуации и общего настроения. Бывали и «кирпичи», и свои «бомжи», и даже «хиппи». Но самое незавидное положение занимали забитые «мышки» — плебеи. Серых мышек было немало, они как трутни в пчелином улье: ими все помыкают, но без них жизнь взвода и роты бедна и неинтересна. Это они мечутся из стороны в сторону, глазея на взводных и ротных кумиров… Это они — «лохи», фундамент, на котором строится вся иерархия ребячьей жизни. Это из их среды появляются Шарики, типа Кости Шарикова, которые, подобно дворовым собачкам, трутся об ноги, становясь «стукачами» или полупреданными адъютантами того же Карсавина или Мишки Горлова…

Димка Разин вон из кожи лез, чтобы прослыть интеллектуалом. Однажды на литературе, когда лощеный капитан Колесников, по прозвищу Колесо, устало снял очки и обвел класс своим близоруким взглядом, давая понять, что наступила пауза, Димка не замедлил поднять руку.

— Что, Разин?

— Егор Витальевич…

Обычно к преподавателям-офицерам обращались по званию, но Колесников сам отступил от этого правила, как старый училищный демократ.

— На уроке, — говорил он сладковато, — как-то лучше звучит имя и отчество, ведь мы же люди цивилизованные…

Разин почуял это одним из первых.

— Егор Витальевич… Хочу прочитать классу отрывки из одной лермонтовской поэмы — «Измаил-бей». Дело в том, что она, быть может, известна лишь знатокам, литературным гурманам.

— Вот как, интересно, — вдруг насупился Колесников. — Не против, читай, Разин…

— А вообще я хотел сказать, что русская поэзия создавалась мальчишками нашего возраста…

По классу прошел глухой смешок.

— Но ведь это же правда! Пушкин и Лермонтов, два столпа русской поэзии, кто они? Два мальчишки, но какие! Мы еще протираем штаны о казенные стулья, а они в это время, в свои четырнадцать-пятнадцать лет уже создавали поэтическую славу России… Ведь так, согласитесь!..

Два брата близнеца — Денис и Тарас Парамоновы — сидели за первыми столами, оба веснушчатые, с круглыми недоуменно расплывшимися физиономиями.

— Ну, Разин, загнул! — И каверзно поглядывали то на капитана, то на раскрасневшегося Димку.

Колесников умильно улыбался.

— Конечно, Разин, с нашими инфантами их сравнить нельзя…

— Вот я, товарищ капитан, и хотел сказать еще вот о чем. Лермонтов писал о себе: «Жизнь моя — это я сам, который говорит теперь с вами и который может вмиг обратиться в ничто…» По-моему, это об уважении к собственной душе…

— Хорошо, — вдруг резковато прервал Димку Колесников, — я тебе поставлю пять, но ты же хотел прочитать поэму?

Разин стушевался, а по классу легким морским прибоем прокатился сдержанный смех.

— Давай, Разин! — поддержал с «Камчатки» Макар Лоза, поглядывая на часы и имея свои доводы на чтение поэмы Разиным: Колесников грозился спросить его на уроке.

Димка набрал полную грудь воздуха и выпалил первые строки… Но настроение было сбито, и Разин, чувствуя, как теряет силы, стал путаться и даже забыл целую строфу…

— Ну, спасибо, Разин, побаловал — и хорошо. — Колесников жестом руки остановил Диму, и тот, промычав что-то про себя, недовольно уселся на место:

— Но ведь я же хотел как лучше.

Разин почувствовал некоторую вялость в теле и нарастающую обиду. Так он, молча, в подавленном состоянии, и просидел до звонка. И когда суворовцы после команды: «Встать, урок окончен!» — толпой хлынули к выходу, он продолжал сидеть на своем месте, малюя чертиков на обложке тетради.

— Слушай, Разин… — Сзади подошел высокий, статный Сергей Карсавин и положил на плечо Димки руку. — По совести, все, что ты тут развез о Лермонтове, я читал недавно в центральной газете. Так что поймал за руку — ведь это плагиат…

Карсавин, видимо, нанес удар ниже пояса. Разин вздрогнул, отчужденно скользнул по Карсавину.

— А мне плевать! — вдруг холодно выпалил он. — Доволен?

— Ну ты, Разин, оригинал. — Карсавин пожал плечами и, презрительно окинув жалкую фигуру Димки, игривой походкой пошел из класса.

Димка продолжал рисовать чертиков, пока дежурный по классу, тонкий, скользкий как уж Костя Шариков резко не толкнул его в спину.

— А ну-ка живо смывайся отсюда! Буду класс проветривать.

Не этого ждал Димка от урока литературы. Вчера битый час он мучился в библиотеке, — ведь так хотелось чем-то блеснуть! Ему казалось, что всем понравится. Во всей роте, кроме него да, может, еще кого-нибудь, никто читать не любил. День в училище построен так, что ребятам не до книги! Димка по этому поводу обращался к ротному.

— Уроки бы побольше учил, книжник! — отрезал ротный.

В политотделе понимали и соглашались с ним, но почему-то сводили все к одному: день, конечно, зажат, ну, а личное время-то зачем?

«Нет, не пробьешь эту казенщину, — думал горестно Димка, — после самоподготовки час личного времени… Пускай сами так читают!»

— Брось, Димка, хандрить! — улыбающийся, довольный собой Вербицкий тащил его за рукав. — Пошли в «Чипок».

«Чипок» — чрезвычайная помощь оголодавшим кадетам, а проще — чайная, где можно перехватить случаем стакан молока или кефира, а сладкоежкам иногда перепадал шоколад да конфеты.

Димка, как обласканный котенок, потянулся к Сане.

— Но ведь я же хотел как лучше…

Они сидели в чайной и уплетали бутерброды с колбасой, запивая их кефиром, — только здесь возможно было такое лакомство. В желудке приятно булькало, и Вербицкий, дружески обняв Разина, сказал:

— Слушай, Димка, есть дело! Ты там как-то врал, что у тебя знакомая в аптеке. Сумеешь достать, — он нагнулся и тихо шепнул на ухо Разину, — презервативы…

Разина бросило в жар. Испугавшись, что Саня заметил его смущение, он залпом выдул очередной стакан кефира.

— Будь другом, Димка, отплачу!

Димка зажался, не зная, что и сказать: в аптеке у него действительно работала тетя, какая-то очень дальняя родственница. Но как ты к ней подступишься с такой просьбой?.. Он что, Вербицкий, с ума сошел?! Разин потоптался-потоптался и, преодолев свой страх, лицемерно, как бывало раньше в школе, промямлил:

— Ну, знаешь, это, конечно, сложно, но я попытаюсь…

Распорядок в училище соблюдался строго. Ровно в пятнадцать часов пятнадцать минут — обед. После утомительных занятий рота нервно вышагивала по плацу. В последних рядах частил шаг, терялся, строй растягивался, а торопливость усиливалась, и малорослые замыкающие уже не шли, а семенили, подхлестываемые окриками командиров.