Любовь Руднева - Встречи и верность

Степью мимо нас не только зерно текло. Заглушая скрип возов, доносилось блеяние овец, мычание коров, бычий рев.

И мерещилось мне, будто ухожу в большой город Балаково, подальше от плача и голода. Но к утру голод донимал меня. Я таскал воду, дрова Затирухиной, пас ее скот, и все за ломоть хлеба, за грош.

Сулак — большое село, дворов с тысячу в нем будет, но наш, деевский, наверное, один из самых бедных: ни коровы, ни лошади — все отдано за долги. Иногда, рано поутру, шел я с ведрами к Большому Иргизу. По-над берегом Иргиза росли осины, переплетались ветвями, и по верху этого приречного леса я и мои дружки ходили, как по пологой крыше. В кронах деревьев грачи вили гнезда — я дочиста обирал их. Грачи вились надо мной, шумно били крыльями, кричали, но меня ждала больная мать, и так много надо было очистить гнезд, чтобы накормить взрослого человека.

Как-то летним днем старик почтальон принес бумагу, прочел ее вслух.

— Твой кормилец отныне покоится в Балтийском море, — объяснил он матери.

Мать сорвала со стены фотографию взорванного крейсера, крикнула:

— Лучше бы глаза мои не глядели! — легла на скамью и так с нее не встала.

Мне уже не за чем было лезть на деревья к грачам. Наутро Затирухина ворвалась в избу и обозвала меня сиротой. Но в пустом сарае собрались мои приятели, и длинный Яшка подарил мне удочку.

— Не пропадешь, — сказал он уверенно. — Вот подпрапорщик Плясунков из сироты вырос, а теперь волостной писарь в Перекопной Луке. Как придет в наше село, так его да Рязанцева с Топорковым даже старики слушают. У Плясункова что ни слово, то выстрел, все сулацкие затирухины боятся его.

В ту пору возвращались уцелевшие на войне солдаты, они много спорили — ведь затирухины хотели другого, чем Плясунков или ссыльный Рязанцев, отсидевший в Варшавском централе.

Пока я побыл с дружками в сарае, жадная старуха все перетаскала из нашей избы к себе, поверх своего платка повязала серый, теплый — моей матери.

Пошел я с Яшкиной удочкой на Иргиз, наловил окуней, подлещиков, прижимаю жестянку к груди, чувствую — бьется живое: торк — отдается в груди, торк — молодой окунек вверх вывернулся и мне брызгами по губам. И рыбу стало жалко и себя, что ли. А за спиной слышу:

— Рыбачил, Тараска, матросский сын?

Обернулся, догоняет сам волостной писарь из Перекопной Луки, светлый, стриженый Плясунков; у него на плечах аккуратная шинель, ко мне приноравливает шаг. И откуда он знал, как зовут меня? Видно, через отца.

— Жди меня вечером, Тараска, на уху, — сказал Плясунков и провел горячей, сухой ладонью по моей шее.

Я сразу успокоился.

Вечером прибрался, первый раз после матери, поставил чугунок посреди стола, пододвинул лавку, только хлеба на стол не положил — не было его у меня.

Ждал Плясункова, не притрагивался к ухе, а она тянула к себе запахом, вело меня с голоду, а он все не шел. Ну, думаю, посмеялся надо мной солдатский офицер, наверное, я и есть тот самый сирота.

Совсем уже стемнело, и чугунок простыл; зажег я коптилку, но вдруг дверь настежь — входит Плясунков, а с ним такой же крепкий в плечах, с загорелым лицом его друг. Только у второго нос с горбинкой, глаза цвет меняют, добрые, а у Плясункова, когда он наклонился над столом, я увидел: темно-серые, будто Иргиз в непогоду, и легкие рябинки бегут по лицу.

Друг Плясункова вынул из-за пазухи сверток, развернул — горячий круглый хлеб. От духа его, невыносимо домашнего, снова мать припомнилась, да так ясно, что оглянулся я на печь.

Гости сели за стол. Плясунков похвалил уху, а чугунок придвинул поближе ко мне, я же хлебом набил рот, слова сказать не могу.

Заговорил Плясунков:

— Привел к тебе Данилу старшим братом, ты теперь живи в солдатском сродстве. У нас на фронте, в солдатчине, иной раз названый брат дороже кровного, время такое. И хлеб и совет от него возьмешь, как от своего, а там поглядите. Главное теперь — ты не какой-нибудь одинокий, вас двое, целая семья».

Глеб читал записи отца, помеченные давним, двадцать вторым годом, — видно, к этой книжке Тарас возвращался не однажды.

Глеб встал с дивана, задул лампу и вышел на притихшую улицу Сулака.

Ведь добрался же он до самого заветного места, откуда в восемнадцатом году навсегда ушел солдат Данила, забрав своего названого брата Тараса и устремившись к Чапаеву.

Так возвращаются домой. Сперва подлетел пес, поставил лапы на грудь Глеба и, признавая в нем родственника хозяина, лизнул в лицо. Из сторожки показалась обрадованная тетя Саша. Она быстро разобралась в гостинцах Глеба, повесила связку баранок на шесток у своего домика на курьих ножках, рядом с маленькой просыхающей сетью, согрела в чугунке воду.

— Ты намыливайся пенистей, с дороги пыли набрал; думаю — не африканский ли гость заехал к нам на Иргиз с фестиваля? А Данила на реке, по берегу спустишься, вправо, покличешь его — он так ожидает тебя, и сказать не могу.

Глеб долго шел по берегу, но Иргиз петлял, и поэтому за поворотом ничего не было видно. Река изгибалась, открывалась постепенно и манила за собой.

— Дядя Данила! — иногда взывал Глеб к Иргизу, и разносилось далеко:

«Дя… Да… дядя Да…»

Данила не откликался. Глеб увидел его неожиданно: лодочка пряталась в тени камышей, и рядом притулилась какая-то чужая. Седой кудлатый рыбак о чем-то спорил с Данилой.

Когда Глеб добрался до камышей, он услыхал:

— Самая буйная, сильная рыба — сазан, и умнее нет. Его трудно в сеть завлечь, обмануть, вот мало и ловим. Не сетная это рыба, потому живет он домом, отсюда досюда гуляет. И почему не гулять ему? Он вооруженный! Наверху у него пила, под нижним пером другая пила; захочет — как ножом режет. Ты пойми его, войди в его натуру, а потом и бери как надо.

Кудлатый старик долго не соглашался с Данилой, что-то ему возражал: мол, по-данилиному, получается, что всякая рыба характерная и Имеет свою рыбью политику, а это наверняка и сказки и дудки. Но Глеб так торопился, что угодил в воду, и разговор оборвался.

Данила втащил Глеба в лодку, велел ему разуться, ботинки подвесил к рулю — сушиться на жарком утреннем солнце.

Глеб взялся за весла, лодки разъехались. Он греб вдоль берега и удивлялся Иргизу: то тут, то там у борта лодки взбивались маленькие фонтаны, а берег обнажался глиняными боками, изрытыми, высокими.

Данила следил за взглядом Глеба и говорил:

— Родники здесь как вулканы. Иногда вода идет бугровато. Берега горюют, размываются. Вот, гляди, как большой размыв-сарма метра в два вышиной — все вёшние воды воюют.

А у ног Глеба, в садке, раскачивалась зеленоватая рыба с плавниками, завернутыми, как ракушки. Длинные усы ее струнами вытягивались вдоль лоснящегося, темнеющего туловища.