Любовь Руднева - Встречи и верность

Потом, вижу, рисует Иван точно такого же китайца, но уже в ушанке. Одно ухо ушаночное опущено, другое, как у сторожевого пса, поднято. У китайца в руках винтовка, а на ушанке звезда в пять лучей распускается.

— Видал такого? — спрашивает Плясунков у сына.

Рядом с китайцем Плясунков пристраивает киргизенка с верблюжонком, и у киргизенка винтовка и шапка с пятиконечной. А рядом мадьяр в высокой шапке, поляк в конфедератке, чех в расшитой жилетке, и у всех на головном уборе звезда.

— Ты, — говорит Плясунков, — выучи всех этих людей, Николашка. Они с твоим отцом, что значит командиром Плясунковым, и с Василием Чапаевым неразлучно вместе воевали… Вот китаец, — Плясунков тронул карандашом своего, нарисованного, — шел, ехал издалека-далёка, не с Волги-реки, а от самой Желтой, горячей слезами воды. Увидел: мы за ружье против помещиков, он с нами. Мы против заводчика или какого банкира, он с нами.

Плясунков отодвинул в сторону бумагу и опять про свое:

— Ел китаец Ван мало, надевал на себя и того меньше, ничего себе сроду не выгадывал. И далеко ему было пробираться до своей китайской стены и реки; кладет он жизнь за сибирскую реку, за уральскую гору, за степь нашу заволжскую. Свою единую жизнь Ван отдает. Говорит Ван мало, только если очень жмут нас, скажет нам для бодрости:

«Гэмин хао! Революция — это хорошо! Чапай хао!»

Ты, Николашка, пойми: Ван это просто по-китайски Ваня. Значит, китаец Ван со звездой тот же Ваня Плясунков, только китайский.

Так, на свой лад, рассказывал революцию Плясунков, а мальчонка все просил его:

— Еще расскажи мне сказку.

После того сын только еще один раз свиделся с отцом, да не так, как оба они ожидали.

Неподалеку от Ртищева случилась беда. Заскочил Иван Михайлович, не то с одним ординарцем, не то с головным отрядом, в расположение банды Попова. Долго отстреливался, а подмога не подоспела. То ли он последнюю пулю всадил в себя, и враги его мертвого рубили, то ли они посекли его насмерть, одно точно известно: рубили и мертвого белые звери. Погиб на чужих глазах наш единственный Плясунков.

Повезли други Ивана Михайловича в родной Сулак. Апрель был метелистый, белые мухи падали на дроги. День, второй Судак со своим сыном прощался — теперь уж не с командиром, просто своей земли человеком.

Колька от отца никуда не отходил, когда окликали — не слышал. Но не узнавал он Ивана-отца, не могла принять его детская душа, как это нет Плясункова.

Только раз спросил у меня:

— Это насовсем?

Так и не понял тогда, как родного, большого, всем командира сделал враг мертвым.

А потом народ нес Плясункова на руках. Несли и менялись. Каждое степное село выходило ему навстречу. Уже шли тысячи с Иваном Михайловичем до самого Пугачева.

Так и пришли в наш город два Плясункова: один живой, другой мертвый. А старшему в час гибели от роду было двадцать пять годов!..

И только теперь, когда дядя Данила умолк, Глеб снова увидел вокруг себя ночную реку, щедро освещенную луной.

А дядя Данила, подгребая одним веслом, сказал тихо:

— Между прочим, маленького Плясункова нес часть дороги какой-то китаец. И когда мы расходились с могилы, Колька плясунковский, осунувшийся, побелевший лицом, вцепился в этого китайца и все спрашивал:

— Дяденька, ты и есть Ван, Ван Плясунков?

И, не понимая мальчика, но разделяя с ним скорбь, китаец повторял, разбивая для себя фамилию нашего командира по-удобному:

— Пля-сун-ков всегда Пля-сун-ков!

Он снял со своей потрепанной ушанки звезду и протянул ее Коле и много-много раз повторил, то шепотом, то громко:

— Сяохайцзы, ни на хунди… Маленький мальчик, ты бери красную…

Печальную шутку сыграла со мною память. Служил я у Василия Ивановича телефонистом и на телеграфе. Продиктует он донесение, или прочту писанное его рукой, — все дословно запоминаю. Иду спать, а меня точит тревога: как дальше все сложится. Вслед за Чапаевым привыкал я обо всех делах думать.

Сызмальства из-за странной своей памяти слыл я ходячим анекдотом. Нужно не нужно, глаза не спрашивают — все до мельчайшей травинки хватают, не голова, а склад. Впрочем, у Чапаева так заведено было: у кого какая особенность — все на пользу оборачивал.

Осенью восемнадцатого пришлось Василию Ивановичу принять командование над вновь созданной Второй Николаевской дивизией, она выделилась как самостоятельная из Первой. До того он бригадой командовал, и была равна она дивизии, но теперь бывалые чапаевские полки Пугачевский, Разинский в новое формирование не вошли. Простился Чапаев и со своими командирами Кутиковым, Плясунковым и со многими другими близкими товарищами.

Среди небольшого числа прежних его бойцов с Чапаевым остался я и мой брат. Пошли мы с Василием Ивановичем на Уральск, отвлекая на себя угрозу от Первой дивизии, прикрывая ее тылы, левый фланг. На нас же набросилась вся белоказачья армия Мартынова. В иной день мы по шесть раз принимали бои, а у казаков сил раза в два больше и свежие пополнения. Мартыновцы окружили нас. Через это белоказацкое кольцо прорывались только наши донесения по телеграфу, телефону. Так мое дело оказалось первейшим: голос Василия Ивановича в целости и невредимости доносить до штабов и реввоенсоветов.

А казаки то и дело перерезали провода, и мы, связисты, выезжали под казацкие пули восстанавливать линию.

Три недели длилась осада, и какой бы злой бой ни заваривался, Василий Иванович хоть ночью, а появится у нас в избе, чтобы после сражения Лично передать свои донесения командованию Четвертой армии. Далеко же было тогда командование, чуть ли не за пятьсот верст…

Глеб сидел против Григория Михайловича и в сгущающихся сумерках едва различал его лицо. Волнистые седые волосы были откинуты назад с высокого, крутого лба, темные очки бросали тень на щеки. В хате свет не зажигали — Григорию Михайловичу он был не нужен.

Сидели у окна. Здесь, на окраине села, хозяйничал ветер, он ерошил листья подкленника, и легкий звон набегал через приоткрытые ставни.

Уже несколько часов Глеб отдыхал в этой гостеприимной хате, проехав от Пугачева более полутораста километров по степи. Вспомнились слова Данилы:

«Степь везде разная, и воевать в ней чапаевцам по-разному приходилось».

О том говорил и Григорий Михайлович:

— Печальнейшая история из-за моей памяти разыгралась, как раз когда из ловушки мы просвет увидели. Иногда Чапаев задыхался в этом капкане, но бойцы и не догадывались: Василий Иванович сам водил их в бой, устрашал врага. А в ту пору, в октябре, подмогу людьми, боеприпасами, продовольствием мы и вовсе не имели, и всю недостачу он собой покрывать должен был. Нет боеприпасов — есть Чапаев. Идет в атаку заместо пополнения. Но вырвется к нам на станцию и до боли, до хрипа спорит с командованием, да на таком расстоянии очень односторонний спор. Суть для Василия Ивановича одна — одолеть беляков, но жизнью красных бойцов понапрасну не рисковать. Не знал он равнодушного разговора, его донесения вроде исповеди.