Любовь Руднева - Встречи и верность

Сообщения с тылом все порваны. Прошу прекратить всю доставку. Все, что будет доставляться с тыла, перехватывают казаки. Спасти положение можно только добавкой полков, и надо пробиться к нам. Настроение солдат ужасное.

Жду два дня, если не придет подкрепление, буду пробиваться в тыл. До такого положения дивизию довел штаб Четвертой армии, получавший ежедневно по две телеграммы с требованием, просьбой помощи, и до сего времени нет ни одного солдата. Я сомневаюсь, нет ли той закваски в штабе Четвертой армии…

Чапаев в упор спрашивал: нет ли в штабе продажных шкур.

Как-то, в детстве, поздней ночью я оказался в степи вместе со своим отцом и дядьями. Шли мы долго, и вдруг я оглянулся: темень и в ней два красноватых уголька движутся, зло дрожат.

Я закричал. Отец взял меня на закорки и сказал:

— Разве можно бояться волков, ты ведь человек.

Чапаев был человек, и я никогда не видел его смятенным. Даже если стаи белоказаков подбирались к нам вплотную.

Но в тот день я увидел, каким тревожным, смятенным был взгляд моего командира — человек боялся лисьего предательства. Не врагов, нет! Ведь от них другого нельзя было и ожидать, а тех, кто подчас прикидывался друзьями.

— В штабе кто-то путает, верно, нарочно, — упрямо твердил он и страшился напрасной гибели дивизии.

Он кричал в нашей тесной комнатке, чтобы и через долгую степь его голос дошел к побратимам.

Чапаев жил не мгновенным удальством, его отвага была долгая, как степь, неутомимая и беспощадная.

Слова его прожигали темноту, как горящее дерево — сухое и жаркое:

— Всем начальникам дивизий и революционным советам… Я обманут. Стою в Нижней Покровке, со всех сторон окружен казаками…

Чапаев знал, что привлекает на себя всех воронов, армию контрреволюции, тем более он не хотел, чтобы они нашли мертвое поле. Поэтому и взывал: если вам дорога товарищеская кровь, не дайте ей напрасно пролиться. Нужна помощь, нужна!

С каким нетерпением ожидал Василий Иванович хоть небольшого подкрепления, это знали лучше всех мы, телеграфисты. Он появлялся у аппарата или посылал вместо себя начальника оперативной части — маленького быстрого человека с непонятно гулким голосом.

Уже двадцать четвертого октября мы передавали:

— Прошу подкрепления посылать радиотелеграфным извещением, чтобы я знал, где остановится полк, идущий мне на подкрепление. И прошу сообщать каждые четыре часа.

Но надежда опять обманута. Теперь Чапаев берег нас, он не разрешал мне покидать телефонную станцию, телеграф.

— Потеряем связь, пиши пропало, — говорил он.

В те дни дезертировало несколько человек, среди них был Шульгин.

Чапаев совершил, казалось бы, немыслимое: наша дивизия перешла в наступление. Бои шли между Нижней Покровкой и Солянкой, вкруг хуторов. Казаки швыряли в нас свежие части, только с хутора Павловского против нас выступили четыре полка.

Мы залегли, подпустили казаков поближе. Вязкая земля держала крепко. Стыло тело. Стыли руки. Заливал нас дождь. Всего из двух орудий могли мы вести огонь по казакам.

В том бою, ослушавшись Чапаева, я принимал участие. На телеграфе мне иногда казалось, что я уже тыловик — стыдно было на Анну глядеть, называться красным бойцом. Чапаев себя не жалел, а нас берег. Куда ж это годилось?

Получив еще подмогу, казачье без удержу теснило нас. Появился Чапаев с одним батальоном. Я видел его лишь мельком. Он перескочил через нашу залегшую цепь, и начался рукопашный бой.

В первый момент страшно было подняться с земли, я чувствовал — зябну, по телу поползли водяные жуки; тогда я не помнил ни себя, ни Анны. Но мелькнул передо мной Чапаев или я какого-то другого человека, не очень высокого, ловкого, в папахе, за него принял, потому что чапаевская отвага была уже у многих.

Тесный рукопашный бой до изнеможения. Я увертывался от казачьих смертоносных рук, от перекошенных злобой лиц. Казалось — мгновение, и рассвирепевший детина вцепится в твое горло зубами. Приклады, штыки — все пущено в ход; я сам, не помня ничего от ярости, отбивался, рвал чье-то плечо от материи до тела.

Три сотни оставил казак на поле. Своих мы счета не знали, даже в донесении не говорили о многих потерях, так нужна была нам победа.

Но казакам на подмогу снова спешили полки. Настала ночь. Обе стороны отступили. У врагов мы насчитали шесть орудий.

После того боя я несколько дней не видел Василия Ивановича. Сутки проспал, раненую руку мне подлечивал брат. Я ожил.

Октябрь был на исходе, наши силы тоже. Даже мы, почти не вылезавшие с телефонной станции, с телеграфа, голодные и падавшие от бессонницы, ни о чем другом, кроме как о подкреплении, и думать не могли. Чуть кто задремлет на минуту, приоткрыв глаза, спрашивает: не пропустил ли весточки о подходе наших.

Снова Чапаев шагает по избе, его голос, хрипловатый от усталости, настойчив:

— Доношу, что за неподходом подкреплений держаться более нет сил. Тридцатого октября, в шесть часов утра, открываю фронт на станции Алтата, что может быть катастрофой Уральской дивизии.

Все донесения уходили за двумя подписями: одна Чапаева, другая политкома. Немногословный, спокойный латыш, он и в бою старался не отставать от Чапаева. Бойцы уважали его за выдержку, смелость, всегда внимательно слушали. В самые трудные дни я дважды видел его радостным.

До нас дошли сообщения о восстании в Болгарии, об отречении кайзера Вильгельма, революции в Германии. Политком, скупой на слова, схватился за голову, воскликнул:

— Вот она, мировая!..

Мы поняли не договоренное им: революция.

После этого, с трудом подбирая слова, он говорил нам, что теперь-то мы обязательно должны вырваться из осады, этого от нас требует, ждет всемирный пролетариат. Мы и сами думали так.

Донесения шли одно за другим, а мне казалось, что нет уже и в природе более увесистых, беспокойных слов, чем чапаевские. И брала оторопь: как же на них не откликаются голоса идущих на подмогу?

— На фронте Николаевской дивизии противник лезет со всех сторон. Положение дивизии критическое. Жду две недели. Поддержки от штаба нет… Хлеб истек, снаряды и патроны на исходе. Малейшее ваше промедление в высылке поддержки, и все оружие попадет в руки противника и вся живая сила. Жду ответа срочно по радио. Точка. Держаться могу только не более двух дней, после чего получится полный крах. Точка.

Это донесение мы передавали уже за тремя подписями: Чапаева, начальника оперативной, политкома.

Мог ли я сказать Анне, что нас ждет полный крах? Нет! Это моя военная тайна, наша тайна. Но видно, село жило не без глаз и ушей. В минуту свидания Анна уже не шутила. Дезертиры бежали от нас.

В Балашовском полку дружки Шульгина сделали свое дело — взбаламутили весь полк, потребовали хлеба, а где его взять? Отвода на отдых, а как можно было отводить полк и куда, если были мы в окружении?