Любовь Руднева - Встречи и верность

— Чуял хищник, кто домой возвращается: сам поймался.

Данила выхватил сома из воды, и под коричневеющим щитком вспыхнули на солнце розовые жабры.

— Ну, отбегался. Хищная рыба; хоть плачь, а бегать должна. Это тебе не лещ с карасем, руль у него на спине. А те в камышах лежат, как в кадушке…

Глеб передал все поклоны и приветы из Балакова, Сулака, Перекопной Луки. Данила слушал рассказ о его путешествии от Волги, от самого Балакова, до Сулака и внезапно, припоминая что-то, разгорался:

— Емельянов-то кладовщиком в колхозе Плясункова? Он же был колхозным председателем. Хорошо на той земле, где когда-то вместе воевали, зерно к зерну складывать.

Перекопная Лука, ты заметил, как остров: на три стороны опоясана Иргизом. Большой он — Иргиз, вытянул лебединую шею вокруг села. Отчего бы это им раньше не построить электростанцию? Плясунков вон в какой бедности электричество сверх меры уважал; даже в своей сумке таскал не одну учено-популярную книгу. И объявил нам прямо, на митинге:

— В солнце жить будем! В солнце, лично откованном советскими кузнецами!

Емельянов правильно это помнит, он с Иваном Михайловичем неразлучным был.

Сам Данила помнил великое множество людей:

— Значит, Яшина навестил, и Климовых, — очень душевные люди. Климов родня Плясункову, а Яшин ординарцем служил. Добрый человек, лицом смуглый, обветренный. Голова будто из крепкой коры вырезанная, теперь, уж конечно, седая — много принял человек. Он и в гражданскую из седла не выбивался, а в Отечественную всю надёжу свою потерял — фашисты убили сына.

Да, ежели Сулак тогда Чапаеву дал таких командиров, как Плясунков, Топорков, Рязанцев, и людей, вроде нас с Тараской, до тысячи личностей, то в Отечественную сулачане тоже поставили свой заслон. До сего дня по дальним местам лежат в земле наши парни…

Данила тяжело задумался…

Пообедав у сторожки и часок подремав, Глеб с Данилой снова ушли на реку.

Вечерняя заря вливалась в Иргиз, и река заколдовала Глеба, а Данила был в своем царстве и деловито улавливал в нем, выглядывал события, которые Глебу были и невдомек.

— Вечерняя заря гонит жереха за мелочью. В это время и щука гоняет. Когда мелочь из камышей выходит, шныряет и играет между сетей, щука хвать ее — и застряла.

Совсем стемнело, и звезды в реке можно было достать веслом, расплескать.

Данила, дослушав Глеба и следя за его игрой веслом, размышлял вслух:

— Звезды. Много ходячих звезд, как солнце. С земли только и гляди — вот выходят они, у каждой свое время. И без часов, взглядывая на них, скажу тебе, какой час наступает. Плясунков тоже охоч был до звезд — мог связаться со звездой, назначить ее почтальоном. До всего ему дело было. Кому до смелости далеко, а он впереди смелости находился.

Глеб слушал Данилу, и время давнее подплывало к нему по Иргизу почти вплотную. Зачерпывал его Данила звездным ковшом и подносил Глебу — только бери и пей.

Данила спросил:

— Теплая ночь?

Услышав подтверждение, он продолжал:

— В такую же ночь хорошего сентября мы торопились к Самаре. Я ехал за Плясунковым; чуть поодаль, верхами, шла конная разведка, потом тянулся полк. Разговоры сникли. Все чувствовали себя окруженными недоброй степью. Места были далекие от родных дворов, а чего стоит казакам подобраться к нам в темный час?! Да и усталость накопилась — из одного боя выходили, в новый бой вступали.

Кто задремывал в седле, кто задумывался.

Прикрою глаза и будто в лодке по тихому Иргизу плыву. Но вдруг слышу гул. Открыл глаза, а с неба вспышка бьет. Все остановились, не шелохнутся, вкопанные в степь. Кругом тревога, испуганные голоса:

— Видал? Сигналят.

— Окружают, а мы-то с ног валимся.

— Военная хитрость, не иначе.

Оторопь прихватила полк. И небо нам уж с овчинку — по нему, меж звезд, а скорее — впереди них, к нам с востока летел, сияя, яркоглазый, круглый и тихо шипел.

— Ракета! — вскрикнул кто-то бабьим голосом. — Сигналят!

— Бить нас будут!

— Окружают! От Иващенки и Самары!

— Зажмут без пощады!

Паника накатывала.

И вдруг, покрывая выкрики, собирая растерянный строй, Плясунков:

— Командиры, ко мне!

Быстро окружили его командиры. Плясунков обратился к ним, придерживая коня и встряхнув непокрытой головой — он и зимой шапку не уважал, в снег скачет без папахи, тем более по сентябрю.

— Какая это вам ракета? — крикнул он. — Да это ж метеор, болидом называется. А вы с паникой к бойцам: «Окружают!»

Командиры ворчат, возражают, но Плясунков опять повышает голос:

— Умирает, значит, звезда, — и ругнулся крепко, — а вы раскудахтались. Небо ж вам весть гонит самым курьерским манером. Может, среди звезд тоже революция, — засмеялся своей догадке Плясунков, и сразу пропало у него все зло. — Оно и большую звезду не жалеет, вас приветствует. А вы — «ракета!». А еще бывалые солдаты, звезду от ракеты не отличили.

И когда командиры поспешно разъехались, чтобы разъяснить оторопевшим бойцам, что произошло в небе, Плясунков продолжал говорить вслух:

— Звезду, даже падающую, понимать надо.

Уже исчез болид, мы, не без смущения, продолжали свой путь за Плясунковым.

— Вот если не вернусь от Самары, кто Николашку моего научит, чтобы войну со звездой не спутал?

И, немного гордясь, Иван Михайлович, понимая, что я прислушиваюсь к нему, как будто между прочим, прибавил:

— А я их знаю, что Орион созвездие, что ковш Большой Медведицы; или какую Венеру от Марса всегда отличу: Венера ярче, Марс пронзительнее. И каждая имеет свое место и свое время, например утренняя звезда.

И совсем тихо докончил свою мысль, — наверное, долго блуждала она по степи и далеко от тех дел, к которым мы приближались:

— Звезда, хоть и прохладный свет имеет, может понадобиться для тепла. Когда очень соскучишься по Николашке, она вместо почтальона. Знаю, я гляжу на нее отсюда, из-под Самары, а Николашка с Анютой — из Сулака.

И опять, видно, Плясунков возвращался душой к сыну, хотел соединить он степь вокруг нас с маленьким жильцом далекой в ту ночь заволжской стороны — Сулака.

А уж в году двадцатом, после Уральска и Оренбурга, одолевал Плясунков банды. Погаными грибами вырастали бандитские стайки. Отрава от них текла по селам: белогвардейская, анархистская.

Стоило заглянуть Ивану Михайловичу в родной Сулак, обнять мальчонку — и усталость с него как рукой снимало, а ведь был он уже весь переконтуженный, раненый.

Как-то привез он сына в Пугачев; заведено было — в городе стоянка его всегда в моем доме. Встал я рано утром, вошел в соседнюю комнатушку — сидит Плясунков с Колькой у окна, что-то вырисовывает на бумаге.

Тихо, чтобы не помешать, заглянул я через плечо Ивана Михайловича, вижу: на бумаге китаец, знакомый такой. Треугольная шапка соломенная, глаза прямыми линиями нарисованы, через плечо коромысло, а подвешены к нему не ведра — тюки, китайцы часто носили тяжести на коромыслах. У нас ведь в первую войну много китайцев работало — на железных дорогах, в портах. Приезжали целыми артелями со своими подлыми старшинками. Те похлеще наших подрядчиков пот из них жали.